Хроники Потусторонья: Проект

— Ну да, в целом. Хотя обычно я пользуюсь другими терминами.

— Какими?

— Скажем… Он в картины и правда кое-что вкладывает, но это не душа. Душу вложить нельзя, это не закладка в книге и не приправа к супу.

— А что тогда?

— Любовь.

— Да ладно! — парень усмехнулся. — Откуда там любовь?

— Это да, маловато её там нынче, прямо скажем. Процента полтора от силы, — усмехнулся я.

— А вам они не понравились, эти картины? — спросил он с улыбкой.

— Говно и халтура, вот что я о них подумал. Хотя акварели у старичка ничего, сносные.

— Точно! Говно и халтура! — Димка хлопнул ладонью по бедру и рассмеялся: — А акварели, это да. Это Григория Варфоломеича Косынкина работы. Он когда-то большой художник был. Но сейчас, видите, немного от него осталось. Я его не осуждаю, да и любви, как вы говорите, в его картинах больше, чем во всех остальных, вместе взятых.

— Что касается «дохлятины» — это хорошо, образно. Но — фигура речи, как и моё определение этих, э-э, работ. Эмоциональная окраска, восприятие сыграло… неважно. Важнее то, Дима, что я хочу с тобой кое-что обсудить. Для начала расскажи мне кое о чём. Скажи, с тобой за последнее время ничего необычного не случалось?

Он мигом посерьёзнел.

— Вообще-то было кое-что…

Вот-вот, подумал я, давай, парень, расскажи мне, как там у вас дела.

— Может, присядем где-нибудь?

— Да всё равно. Если хотите, можем присесть. Вон там скамейки есть, — он указал куда-то в душную даль разошедшегося июльского дня.

— Отлично, идём.

Мы шли — а мимо проходили люди, казалось, не обращавшие на нас никакого внимания. Порой мне казалось, что это не я вышел на Эту Сторону, а он зашёл на Ту. Впрочем, если бы это действительно было так, мне не было бы так жарко. В конце концов, по человеческим меркам в нашем Мире всегда холодно…

Скамейка была старая, с облупившейся краской цвета обожжённой глины. Над скамейкой нависала тень от небольшого, обгрызенного коммунальщиками каштана. Мы уселись на скамью, и он без предисловий начал:

— Я тогда ещё в зоомагазине работал. Это на Ярославке, там торговый центр есть, и зоомагазин в нём, на цокольном этаже. Там, знаете, нет окон. И света нет, только электрический, так что если не смотреть на часы, то и не понять, день сейчас, или ночь. Там… В общем, я-то оттуда давно уволился, конечно. Я нигде долго не задерживаюсь. Начальство меня не жалует, куда бы не поступил. Просто то, что я делаю, как работаю, у них в головах не укладывается. Неформат. Но там была одна женщина… В общем, я стал писать её портрет. Оттуда я ушёл ещё весной, а портрет пишу до сих пор, всё никак не закончу. Я свои картины не то что не продаю, — я их сразу же стираю и начинаю писать новые. Потому что картины, они не для того, чтобы их продавать или выставлять где-то. Они для того, чтобы мысль передать Миру, образ передать. Чтобы некая мысль или идея смогла мир изменить, пусть даже и немножко. Но с портретом получалось странно. Во-первых, где-то через два месяца я понял, что на картине давно уже не та, кого я писал вначале. Изменилось лицо, даже его выражение. Совсем другая она стала, не похожая на неё, на ту женщину… А во-вторых, сны сниться стали… странные. Но это только две последних ночи. А до того мне просто казалось, что она с холста за мной следит. Смотрит. И что характер у неё может меняться… Нет, не характер — настроение. Она то сердилась, то вроде как смеялась, что ли… Я бы никому не рассказал… Но вы ведь не человек, вы правильно поймёте, я знаю. Так вот… Последний сон сегодня ночью был. Вроде как возвращаюсь я с работы… Или, может, не с работы. Неважно. Просто домой пришёл. Достал портрет, стал писать. Тут вижу — ожила. Смотрит на меня. Усмехается. А потом вдруг говорит: когда, мол, меня допишешь? Когда закончишь, наконец? Я ей отвечаю: немного осталось, потерпи, пожалуйста. А она сердится, говорит, я уже почти полгода жду, а ты всё никак не закончишь. Я, говорит, устала уже на этой тряпке сидеть. Я, мол, жить хочу. Как все…

Он поднял на меня взгляд и некоторое время сидел молча, словно прикидывая, стоит ли рассказывать дальше, или же я такой откровенности не заслуживаю. Я ждал. Тогда он, наконец, вздохнул и продолжил:

— Я ей сначала сказал, мол, ты о чём вообще? Я портрет пишу. Напишу — сотру. А она всё злится. Говорит: ты не портрет пишешь, ты меня создаёшь. И стереть не сможешь, никогда. Я ещё подумал: вот ведь какая, а? Говорю ей: захочу — сотру, не беспокойся. А она только смеётся. Не сотрёшь, говорит. Совесть замучает. И тогда на меня будто нашло что-то. Вроде схватил со стола бутылку с растворителем и прямо на неё плеснул, в лицо ей. И гляжу: краска слезает, а она бесится там, кричит что-то, а уже и не разобрать, что… В общем, на этом проснулся. В ужасе, если честно. Подскочил, портрет из коробки достал — в порядке. Цела, слава Богу. И, знаете, смотрит так задумчиво, без насмешки уже. Даже грустно как-то. Вот… Я теперь и думаю: то ли заканчивать мне её, а то ли смыть от греха. А главное, права же — совесть замучает… Герман Сергеич, не знаете, как мне поступить?

— Дописать, конечно.

Он смотрел на меня недоверчиво. Боялся — не меня, разумеется. Её. Я его видел, этот страх, даже несмотря на то, что он жил глубоко внутри него.

— Дописать, значит? А что тогда будет?

— Тогда, брат, хорошее дело будет. Тогда она наконец-то жить сможет. Как ты, как я. А чтобы тебе полегче было, хочу предложить кое-что.

— Душу продать? — улыбнулся Димка.

— Нет, Дима, на продажу душ у нас нынче мораторий. Я тебя хочу к себе в команду пригласить. Нам такие, как ты, нужны. У нас ситуация серьёзная… В двух словах не расскажешь, это целая история. Если согласен, я тогда сейчас ребят вызову, познакомишься. А потом одного из них тебе отряжу, он тебе поможет. Сделает из тебя Духа, станешь одним из нас. Тогда и с портретом проблем никаких не будет, обещаю. Так что ты подумай, только недолго. Времени у нас совсем мало. Нынче такой расклад: если не справимся, через три дня этого Мира не станет. Такие дела, Дим. Ты подумай, а я покурю пока. Отойду, вон, в сторонку; ты же не куришь, да?

Он отрицательно покачал головой, но ничего не ответил. Похоже, всерьёз задумался.

Вот и славно.

Я достал пачку и обнаружил, что в пачке осталась одна сигарета. О, как раз потренироваться хотел, вспомнилось мне. Присев на корточки, я поставил пачку на асфальт, и взял сигарету двумя пальцами. Потянул в стороны. Сигарета печально всхлипнула и разделилась надвое, как клетка в учебнике биологии. Я положил парную сигарету на ладонь, и она на моих глазах начала делиться. Сначала из двух стало четыре, потом из четырёх — восемь, потом шестнадцать… А потом я накрыл их второй рукой, и деление прекратилось.

А то ведь в пачку не влезут!

Ссыпав новосозданные сигареты в пустую пачку, я сунул одну из них в рот и прикурил. От обычных мои сигареты ничем не отличались — чего и следовало ожидать. Простейшие навыки Созидания, освоенные ещё до Первой Войны, не забылись до сих пор.

Мастерство не прокуришь, довольно подумал я, выпуская в ярко-синее небо облачко сизого дыма. Таинственная Розовая Зажигалка вернулась на своё почётное место в правом кармане косухи…

Докурив, я подошёл к Димке. Он сидел на скамейке в той же позе мыслителя, в которой я его оставил.

— Ну что, Дмитрий Арефьев? Какие мысли?

Он посмотрел на меня, и я увидел: сомнений не осталось. Он решился.

— Я согласен. Мне интересно. И потом, если мира не станет, я не смогу рисовать — так ведь? А мне хотелось бы рисовать и дальше.

— Вот и отлично, — я щёлкнул пальцами, и откуда-то из-за угла вдруг выехала наша «Бригантина».

— Ого, — только и сказал Димка.

— То-то и оно, что «ого». Сейчас с бойцами познакомлю.

Салонная дверь открылась, и из автобусного нутра, смущённо улыбаясь, стали выбираться бойцы. Скоро они выстроились перед Димкой в ряд, и Сонни (неизменно улыбчивый) первым протянул ему руку:

— Сантино Францони, а лучше просто Сонни!

— Валентин Звезда, — представился Валя, с интересом разглядывавший Димку, — Мастер Иллюзий, как и ты. А это — Шанталь Дессанж, она моё Создание. Ты нас, может, помнишь, мы к тебе заходили, в зоомагазин.

Маленькая ладошка Шанталь практически утонула в крепкой, крупной Димкиной ладони. М-да, подумал я, вот уж её внешность точно обманчива.

— Рихард Збровски, Реконструктор, — Дик вежливо кивнул, пожав Димке руку.

— А я … А я — Пуш-А, Спецназовец-Младший, Четвёртая Каста! Миролюдское имя — Анна Пушкина! — как обычно взволнованно отрекомендовалась Анка.

— Аня — Кошка, просто сейчас в антропоморфе, то есть в человеческом облике, — пояснил я. — Работает у меня шофёром. Умна, исполнительна, понятлива, и вообще молодец.