Хуан Дьявол
Шрифт:
Вспышка восхищения зажглась в глазах Моники. Не отдавая себе отчета, она прикоснулась к руке Хуана, а глаза смотрели на прекрасное мужественное лицо, закаленное солнцем и ветрами, а затем на темную и жалкую группу людей.
– Все это время ты делал это, Хуан?
– Да. Думал выкупить их, но я жалкий спаситель. Порвав цепь, я соорудил стену. Когда не могут больше, сдаются. Так сказал Ноэль. И придется пройти через все, что вздумается собственнику, который будет очень жесток. Понимаешь?
– Ты хочешь сказать, что побежден?
– Никогда, Моника! Я буду сражаться всеми силами, до конца.
– Своим кораблем? – повторила Моника с отдаленной надеждой.
– Это просто форма выражения.
– Я знаю; но сказав это, ты заставил меня задуматься. Осталось море. В море ведь еще можно выйти, правда?
– Можно, если бы рядом был корабль. Лодки этих людей довольно хрупкие, чтобы рискнуть выйти за пределы той возвышенности, а Люцифер снова конфискован. Но почему тебя это так заботит? Можно сказать, будто тебя волнует.
– Меня волнует, Хуан, волнует…!
Словно противореча словам, она отошла от Хуана, удаляясь вдоль острых камней, повернулась спиной к пронзавшим ее глазам; смотрела на разбивающиеся о скалы волны. Она чувствовала его приближение, страстное желание резко обернуться и просмотреть в его лицо, безумное, нелепое, безудержное желание кинуться на шею жаждущими руками. Но повернулась очень медленно, лицо Хуана имело неопределенное выражение, взгляд снова стал далеким, а в Монике словно толчком, взрывом пронеслась нездоровая мысль, и она спросила:
– О чем ты думаешь, Хуан? Не о гроте ли на пляже? – и сдерживая гнев воскликнула: – Тогда я оставлю тебя со своей печалью!
Она ушла таким быстро, что Хуану не удалось ее остановить, словно она летела, а не бежала по острым черным камням, каменным ножам, заточенным ударами моря и ветра; но менее острыми, чем ее мысли; менее душераздирающие, чем ее желания…
10.
Ренато прошел до центра двора старинного дома в Сен-Пьере, удивленный, обнаружив его открытым, и слез с коня, передав поводья в руки лакея цвета эбонита, который явился, почувствовав его прибытие. Но прежде чем спросить покорного слугу, небольшая медная фигура появилась под сводами, и приблизившись, указала в качестве объяснения:
– Сеньора послала меня приготовить дом. Мы только что прибыли. Как мне кажется вовремя. Вы кажетесь очень уставшим, сеньор Ренато.
Из-под полуопущенных век, темным взглядом Янина рассматривала кабальеро Д`Отремон, на котором действительно имелись следы продолжительных поездок. С трудом лакей вел истощенную лошадь, а глаза Янины поднимались от сапог, покрытых пылью и грязью, к влажному от пота лицу, озаренному вспышкой счастья.
– Янина, прикажи приготовить мне ванную и ужин.
– Да, сеньор, сию же минуту. Выпьете чего-нибудь? «Плантатор»? Я сама могу приготовить.
– Благодарю, Янина. А сейчас мне понадобятся твои руки для кое-каких дел. Знаю, они искусно делают букеты, не так ли? Срежь все розы в саду, найди самую красивую вазу, самую красивую в доме…
– Да, сеньор, – почтительно отозвалась удивленная Янина. – А потом…?
– Вставь туда розы, которые срежешь, и отправь несколько строк, которые я напишу.
Янина мгновение смотрела
на него, словно не могла оторвать глаз от красивого мужественного лица, которое медленно преображалось. Вот уже несколько долгих месяцев она не помнила подобного выражения на лице хозяина. Словно перед его глазами махала крыльями мечта и надежда. И печальными губами Янина спросила, усиленно сдерживая дрожь в голосе:– Куда следует послать цветы, сеньор?
– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова.
Ренато Д`Отремон пересек двор, направляясь к привычному убежищу, в старую библиотеку обветшалого дома в Сен-Пьере, загруженную книгами, которые никто не читал. И глаза Янины проследили за ним, затуманенные яростью и печалью, вспыхнувшие ревностью и жгучим любопытством. Они вонзились в его спину, пока не исчезла высокая и стройная фигура за тонко отделанными дверьми. Затем с губ эхом сбежали слова:
– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова…
– Колибри, подойди сюда!
Не дав времени Колибри выслушать его приказ, Хуан сам пошел к нему. Он стоял на черных скалах, откуда виднелся дальний берег, деревенский пляж и широкое море, откуда Моника ушла со странным выражением, раненая горечью воспоминаний.
– Почему ты волнуешься, Колибри? Что с тобой? Всю жизнь я ненавидел трусов и дурачков.
– Я не отношусь к ним, капитан. – твердо возразил Колибри.
– Потому что думал, что ты не понравишься мне. Еще не думал, что ты преданный. Но скорее всего я ошибаюсь…
– Ай, нет, капитан, не говорите так! Я преданный, даже больше. Я…
– Ты пошел в монастырь предупредить Монику, так?
– Да, хозяин, я пошел сообщить ей. Не она не велела, а вы велели мне слушаться и служить ей, как никому. Я плохо сделал, хозяин?
– Хорошо, – Хуан положил загорелую руку на кудрявую голову мальчика, и темные сомнения, казалось, исчезли в больших сверкающих глазах. – Я лишь хотел знать, ты ли был…
– Я, капитан. Когда сеньор Ренато стал как зверь, он сказал, что придет за вами, чтобы убить.
– И ты поверил, мой бедный Колибри? Ты сильно изменился, с тех пор как ходишь среди юбок. Когда я позвал тебя, что случилось? Почему разволновался?
– Мне нечего бояться, пока вы спрашиваете, капитан. Вы учили всегда говорить правду. Я бы не мог рассказать вам все по порядку, и…
– Тебе велели рассказать мне все по порядку?
– Мне велели молчать, капитан. А когда спрашивают, а он молчит о том, что знает, то это как будто сказать ложь, да?
– Что-то вроде. Но кто велел тебе молчать?
– Единственная, кто может приказывать после вас, капитан. Ладно, не знаю, после или перед, и этот беспорядок у меня в голове: вы хозяин, и она хозяйка, и вы приказываете, что я должен слушаться ее прежде всего. А потом мне приказывает сделать кое-что она. Что я должен делать?
– Если она сказала молчать, значит молчи.
– Дело в том, что я бы хотел, чтобы вы знали. И в то же время не могу рассказать. Потому что она сказала, что для вашего же блага лучше ничего не знать…
Рука Хуана затвердела, сползая с головы к плечу мальчика. Мгновение они молчали, не двигались, но с твердым прикосновением той руки, мальчик ответил, словно не мог больше: