Хуан Дьявол

– Из-за данного обещания хозяйке Монике я мучаюсь; но я должен рассказать вам, что сказал ей сеньор Ренато, что она пообещала ему, в чем поклялась. Я слышал из-за дверей, где следил за вашим приходом, чтобы сообщить ей, потому что она так распорядилась. Она сказала ему, поклялась…

– Замолчи. Клятвы любви – это глупость. Весь мир их дает, но только дураки решают провозглашать их. Вероятно, она поклялась в вечной любви…

– Нет, хозяин, он сказал ей защищаться, остерегаться…

– Защищаться? Остерегаться? – повторил Хуан, заинтересованный вопреки себе.

– Что этим вечером она вернется в монастырь, чтобы ждать там, когда расторгнется не знаю какой союз…

Хуан побледнел так, что стали казаться белыми загорелые щеки. На миг темные глаза сверкнули, затем погасли. Наконец, он повернулся спиной к мальчику, который рассеянно пошел за ним, спрашивая:

– Капитан… Капитан… вы сердитесь? Вам и вправду неважно знать…?

– Мне ничего не важно. К тому же, ничего нового ты не сказал, Колибри. Только плохо сделал: пошел ее искать. Мужские дела улаживаются мужчинами, Колибри, не забывай этого больше!

Моника спускалась, обходя опасные места, непроходимые тропинки, шагая по ним вслепую, когда ушла от Хуана, избегая любого сопровождения. Как будто уклоняясь от опасности, она искала ее еще больше, спускаясь через скалы к морю, где был кусок пляжа, подобный тому, который находился в нескольких лигах выше от ее дома. Только море было еще более буйным, волны более яростными. Оставался почти край, узкая полоса песка, и это концертное рычание гремело, когда она скрылась в щели, где Хуан ребенком прятал лодку. Нет, ничем на самом деле не казался этот клочок дикой природы, закрытый мхом грота с мягким и белым полом. Тем не менее, почему она так одержима этим пейзажем? Почему в каждой разбивающейся волне звучит как эхо страсть к Хуану…?

Любовь, страсть, безумие… Да… безумно… так они любили… так продолжал любить он свое воспоминание… воспоминание, сильнее, чем все море…!

Она прислонилась к твердым скалам. Закрыла глаза и сквозь веки, сквозь которые просвечивали последние лучи уходящего солнца, пронесся фантастический сон ее ревности, принимая жизненные формы, очертания. Словно она почувствовала возрождение прошлого, которого никогда не помнила, словно безумно вспомнила сцену, которую никогда не видела, но тысячи раз представляла: Айме в объятиях Хуана!

Рядом разбилась гигантская волна, омывая омраченную женщину, находящуюся в экстазе болезненного сна. Удар холодной воды заставил открыться глаза Моники, словно из ада она возвращалась на суровую землю, на которую лились такие горькие слезы, как воды этого окружающего моря.

– Сеньора Моника… Сеньора Моника… Где вы?

– Я здесь! Кто меня ищет? Чего хотят?

Прыгая через острые камни с ловкостью моряка, Сегундо Дуэлос добрался до Моники и остановился, уставившись на нее и онемев от удивления. Он опустился почти до самой глубины ужасного грота, куда иногда причаливал, когда море было спокойно. Сейчас же гигантские ревущие волны приближались к каменному ущелью и, удар за ударом, полностью накрыли его пеной. Одежды Моники намокли, руки были ледяными, к лицу приклеились влажные волосы, и в тусклом свете фонаря, который держал в руках Сегундо, сверкали голубые глаза на бледном и перекошенном лице.

– Черт побери! Вы меня так напугали! Капитан просил послать за вами. Я обогнул все скалы здесь, а Колибри с другой стороны тоже искал. Но как мы могли подумать, что вы окажетесь в этой дыре? Никто бы не догадался спуститься сюда…

Медленно Моника успокоилась, возвращаясь из своего драматичного внутреннего мира, стоя перед обветренным, грубом и наивном, лицом Сегундо Дуэлоса, и взглядом охватила окружавший зловещий пейзаж.

– Мы боялись, что вы прошли через солдат, попали в их грубые руки. Ладно, не хочу даже думать. Вечером избили двух женщин в деревне. Они дикари, хозяйка. Скажу вам, что еще не рассказали капитану, потому что когда он узнает. Прекрасно знаю, как он их… Идемте, хозяйка, идемте! Любая волна может унести. Вы совершенно вымокли и навредили себе. Вам надо бы принять что-нибудь горячее и сменить одежду. Идем…

Он протянул руку, но не осмелился коснуться ее, прерывать ее, когда Моника казалась погруженной в размышления в напряженной борьбе чувств. Внезапно она, казалось, решилась:

– Сегундо, вы умеете грести и управлять лодкой, правда?

– Что делает в море мужчина, то же умею делать и я. Это мое ремесло, хозяйка…

– Вы не смогли бы увезти меня этой ночью в Сен-Пьер?

– В Сен-Пьер на лодке? – крайне изумился Сегундо. – В такое море? В такое время?

– Однажды вы высадились с Люцифера в маленькую лодку в таком же море, как сейчас. Я прекрасно помню.

– Вспомните, что это был капитан. Он греб собственными руками…

– Вы же сказали, что делаете все, что делает человек в море…

– Ах, черт! Но не уточнил, что с капитаном это возможно. Он в море больше, чем человек. В море и на земле, хозяйка… это вы должны знать лучше всех…

– Возможно. Но не в этом случае. Речь о том, чтобы вы не рисковали, когда будете везти меня…

– Нет, я не сумасшедший. Это словно броситься очертя голову в омут. Простите меня, хозяйка, но прикажите другое. У нас приказ капитана слушаться вас всегда, но этого я не могу сделать… – И вдруг изменившись, он воскликнул: – О, капитан!

Он увидел его, подняв повыше фонарь. Рядом, лишь в паре метров. У него не было фонаря и светильника, его голос прогремел, как за штурвалом своей шхуны:

– Выходите немедленно. Неужели не видно, что волна нарастает? Любая может унести. Быстро… Наверх…! Выбирайтесь оттуда! Это очень опасное место!

– Это я и говорил сеньоре, капитан… – Хуан оттащил Монику, не дав ей времени возразить, избежать железных ручищ, которые подняли ее, как перышко. Он взобрался с ней на камни и донес до разрушенной лачуги, посадив на деревянную скамейку – почти единственную там мебель. Она могла показаться каменной пещерой с небелеными стенами и тщательно очищенным от земли полом. Два корабельных фонаря освещали золотым светом; веселый огонь горел в переносной печи у дверей.

Со скамейки Моника молчаливо смотрела на него. Он снова оделся в одежду моряка, которая была далека от того, чтобы огрублять его. Она делала его гибче, стройнее, придавая горячность и пугающую привлекательность. Но в потрясающих итальянских глазах выражение гордыня усилилось. Тем не менее, в них горела странная страсть, когда они долго и напряженно смотрели на Монику.

– Почему бы тебе не подойти к огню? Ты дрожишь, совсем вымокла, и не думаю, что кто-то из несчастных в деревне может дать тебе хотя бы плохую одежду.

– Нет нужды. Так хорошо. Не беспокойся слишком обо мне…

– Я не беспокоюсь, но предпочитаю не давать случая прекрасному Ренато говорить, что я убил тебя в пещере, на своем Утесе Дьявола…

– Хуан, прошу тебя оставить эту тему…

– С тобой лучше оставить все темы. Думаю, нам действительно не о чем говорить. Я напрасно пытаюсь. Ба…! Для чего продолжать?

Он гневно закусил губу, и Моника почувствовала странное облегчение перед его глухим гневом. Она не понимала, почему он агрессивен и жесток с ней, но этот тон вызывал в ней нелепое и грубое утешение. Да, лучше так. Но почему он так раздражен на нее? Возможно, услышал, о чем она попросила Сегундо Дуэлоса? Или сохранил злость за опасную прогулку? Голос Хуана словно отвечал на ее внутренние вопросы: