Игра на двоих

Я оглядываюсь по сторонам. Есть ли здесь хоть кто-то, кто правильно понял, что хотела сказать Китнисс? О чем думала Эвердин, прикладывая три пальца левой руки к губам и поднимая их к небу, прямо под прицелом сотен тысяч камер? Может быть, мы никогда этого не узнаем: не у кого будет спрашивать.

— У каждого своя Рута, — я еле слышу обреченный шепот Хеймитча за поднимающимся шумом недовольных голосов.

— Как звали твою? — спрашиваю, едва шевеля помертвевшими губами.

— Мейсили Доннер.

Спрашиваю механически и не слышу ответа. Да это и не важно сейчас. Гораздо больше смысла — в потрясенных взглядах окружающих нас капитолийцев, словно очнувшихся после долгого сна и наконец понявших, что такое Голодные Игры. Я вопросительно смотрю на сидящего рядом напарника, спрашивая, что же тогда должно твориться в Одиннадцатом и Двенадцатом. Он встает и быстро уходит. Экраны гаснут. Шум постепенно смолкает, и на площади повисает гнетущая тишина. Мне не остается ничего, кроме как присоединиться к Хеймитчу и ждать бури.

Ты думаешь, что бессильна, Китнисс? Что способна лишь наблюдать со стороны за всем происходящим вокруг тебя ужасом, будучи не в силах ничего изменить? Заблуждаешься, девочка. Страшно, фатально ошибаешься. Безмолвный свидетель сказал свое слово. Мы с напарником идем в Штаб на встречу с разгневанным Сенекой Крейном, и практически на каждом шагу видим свидетельства зарождения новой — твоей — власти. В нашем плане всего два пункта: не дать Президенту убить тебя, а затем сделать твою власть сильнее его. Может быть, вместе с тобой у нас хватит сил, чтобы изменить ход событий. По дороге в Штаб я быстро перебираю в уме возможные варианты ответа на вопрос, который Крейн задаст нам первым. Что делать с юной мисс Эвердин? Теоретически, в ее дальнейшем пребывании на Арене не осталось смысла. Та, ради которой она пришла на Арену, мертва. Победительницей Китнисс не может стать по определению. Если только не попытаться соблазнить Распорядителя предложением поставить новый спектакль, еще более масштабный, чем все предыдущие. Обреченный на успех.

— Не убивайте ее.

Не знай я ментора, подумала бы, что он готов упасть на колени и умолять Крейна спасти Китнисс жизнь. Он складывает руки в молитвенном жесте и не сводит с собеседника проникновенного взгляда. Я скромно стою рядом, наблюдая за словесным поединком двух мужчин. Только это как раз один из тех случаев, когда все решает не сила, а ум. Хеймитчу не занимать сообразительности, а вот Сенека высоким уровнем интеллекта похвастаться не мог никогда. Вот и сейчас я со злорадной улыбкой смотрю, как он медленно, но верно отступает, пораженный картиной, которую рисует ему ментор. Самоуверенность и безрассудство, как в случае со спонсорами — помните «это мы нужны вам, а не наоборот»? — не поможет. Здесь нужно обладать еще большим упорством, но действовать следует осторожно. К примеру, расписать в самых ярких красках, чем грозит убийство Китнисс Эвердин — простого трибута, которого народ очень скоро сделает символом новой эпохи.

И Хеймитчу это удается. Он опутывает Распорядителя паутиной лжи, интриг, иллюзий и фантазий. Это словно сложное блюдо, приготовленное опытным поваром. Тонкая, умелая манипуляция. Из приправ — ненавязчивая лесть пополам с завуалированной угрозой. Подавать холодным.

— Она станет мученицей! Как и та девчонка из Одиннадцатого. Вам нужна еще одна мученица? Народ возведет ее в ранг святых еще при жизни!

— Что вам надо? — обреченно-усталым тоном спрашивает Крейн.

— Вы видели смятение зрителей? — не успокаивается Эбернети. — Представляете, что тогда происходит в дальних Дистриктах? Хотите беспорядков? Восстания? Войны?

В глазах Сенеки мечется тень страха. Нет. Во взгляде Хеймитча — уверенность победителя. Да.

— И что же спасет нас от второго пришествия Темных Времен?

— Надежда.

— Я не ослышался? Вы и правда сказали…?

Он боится произнести это простое слово из трех слогов.

— Да. Я сказал «надежда».

Терпеливо вздохнув, ментор медленно, по слогам, объясняет:

— Мы оба знаем, что за скрытый смысл несут в себе Голодные Игры. Страх. Он подавляет все тотальны чувства, оставляя лишь инстинкт самосохранения. Но иногда бывают моменты, когда страха становится недостаточно, чтобы управлять человеком. Как бы плохо ему ни было, он жив и готов и дальше жить по установленным правилам, если знает, что ему есть, на что надеяться. Для жителей Двенадцатого вся жизнь — темный тоннель. Так пусть вдали, в самом конце тоннеля вспыхнет огонек надежды. Если толпу невозможно запугать, ей нужно во что-то верить.

— И как я это сделаю? Позволю бунтарке жить?

— Какая из нее бунтарка? — снисходительно улыбается Эбернети. — Она лишь пытается выжить и защитить того, кто ей дорог. Она — не угроза.

— Вы уверены? Готовы нести ответственность за свои слова? — Сенека приподнимает правую бровь и пытливо всматривается в лицо Хеймитча.

Тот лишь самодовольно усмехается.

— Позвольте нам во что-то верить, — повторяет он.

— Во что, например?

Ментор оглядывается на меня, коротко подмигивает и тепло улыбается.

— В любовь.

Крейн продолжает колебаться. И Хеймитч приводит последний аргумент, по опыту зная, на что падки все без исключения капитолийцы:

— Зрители не должны скучать. Им нужно зрелище. Что-то, что займет их умы до следующей церемонии Жатвы. До следующих битв, жертв и победителей. Оставьте Китнисс и Пита в живых, и зрелище будет незабываемым. Это я вам обещаю.

Мы уходим, так и оставив вопрос об ответственности без ответа.

— А что я мог сказать? — невесело усмехается напарник. — Если дело выгорит, ответственными за нарушение правил быть не только менторам. В первую очередь Сноу отправит на костер Распорядителя и его приспешников — тех, кто ослушался его приказа и проявил инициативу.

— И ты готов подставить под удар того же Крейна?

Хеймитч резко останавливается. Я иду сзади и, не рассчитав скорости, врезаюсь в него. Мужчина оборачивается, шипя, словно разбуженная кобра:

— Скажи еще, что тебе его было бы жаль! Уже забыла, как он запер тебя, истекающую кровью, на Арене?

— Я ничего не забыла, — мой голос спокоен, но внутри при мысли о событиях прошлого года разгорается пламя ярости. — Но вряд ли он действовал по своей инициативе.

— Уверена?

— Ох, Хейм, я уже ни в чем не могу быть уверена! — огрызаюсь, устав от преследующего меня ощущения, будто я не до конца понимаю, что происходит вокруг.

Что он собирается делать дальше? Что, если он и правда готов поднять восстание?

— Ну, а ты? Уверен, что знаешь, во что ввязываешься? — ядовито интересуюсь я.

Ментор оборачивается и прожигает меня взглядом. Я делаю шаг назад, но он хватает меня за запястье и тащит за собой. Мы долго идем по узком извилистому коридору. Я плохо помню дорогу, ведущую к лифту, но что-то мне подсказывает, что Хеймитч еще на первом повороте перестал следовать правильному пути. Пространство сужается, а расстояние между висящими на стенах лампами растет. Очень скоро свет сменяется мраком. Я крепче сжимаю ладонь напарника и тут же слышу знакомый лающий смешок.

Мы поворачиваем направо и, сделав еще пару шагов, упираемся в глухую стену. Тьма сгущается: я не вижу ничего, кроме черного цвета. Хеймитч поворачивается и встает передо мной, загнав меня в самый угол. Чувствую сзади каменный холод стены, а впереди — тепло его тела. Он подходит ближе, опирается руками о бетонную кладку и, нависнув надо мной, тихо говорит:

— Единственное что я знаю, детка, — то, ради чего я все это делаю.

— Скажи мне, что оно того стоит, — шепчу я в ответ, обняв мужчину за шею и притянув к себе.