Игра на двоих

— Ну и что, по-твоему, будет с моим садом весной?

— Ничего не будет. У тебя даже деревья давно спились, — хмуро парирую я. — Их нет смысла поливать ничем, кроме спирта, — вянут и засыхают моментально.

Напарник криво усмехается и, покачиваясь, идет в душ. Я проветриваю комнату, подбрасываю в камин пару деревяшек и иду домой переодеваться в подобающий случаю и крайне неподходящий погоде наряд. Мы с Хеймитчем выходим каждый из своего дома ровно за минуту до появления наших Победителей. Спускаемся по ступенькам, делаем еще три шага навстречу друг другу, киваем, поворачиваемся к камерам и застываем на месте — рядом, но не касаясь один другого даже кончиками пальцев. Мы под прицелом, нам нельзя выдать себя. Все внимание — на наших влюбленных. Мы прячемся за их спинами, словно актеры — за масками сыгранных ими ролей.

Приветливо махнув телезрителям и поздоровавшись с Цезарем, ждем выхода Китнисс и Пита. Девушка появляется в сопровождении Эффи, парень выходит из глубин дома в гордом одиночестве. Они едва замечают камеры, летя навстречу друг другу. Обнимаются и, оступившись, падают в снег. Недолго думая, Эвердин страстно целует Мелларка. Я навешиваю на лицо умиление, а мысли сами собой несутся вперед: значит, Бряк успела проинструктировать Китнисс, что Игры начинаются не в Капитолии, но прямо сейчас, за порогом родного дома. Все выглядит случайностью. Девушка заливается вполне правдоподобным румянцем и смотрит в объектив из-под смущенно опущенных ресниц, довольный парень помогает ей подняться с земли и крепко обнимает за талию.

Вам когда-нибудь хотелось узнать, что происходит на сцене после слов «Стоп! Снято!»? Поверьте, ничего хорошего. Китнисс моментально отшатывается от Пита, стряхнув раздраженным жестом его руку. Парень что-то тихо говорит ей в ответ, отчего на ее лице мелькает оттенок вины и уже не притворное смущение. Она нервничает больше обычного. На какую-то долю секунды это кажется мне странным, но я списываю ее поведение на мандраж перед началом Тура. Эффи собирает всех — разве что не пересчитывая по головам, — чтобы ехать на вокзал. В этом году празднества в родном Дистрикте не будет. Видимо, Сноу посчитал это слишком большой честью для Богом забытой деревни под названием Шлак.

По мере того, как один за другим гаснут огни удаляющегося в ночи Двенадцатого, мне начинает казаться, будто я только вчера вернулась домой и вот опять вынуждена уехать. Смотрю в окно, делая вид, что не слышу перебранку Эффи и Китнисс. Первая обвиняет вторую в неблагодарности, на что та возмущенно фыркает и заявляет, что ей не за что быть благодарной. Опешившая от подобной наглости Бряк напоминает девушке, что участие в Голодных Играх было целиком и полностью добровольным решением. Эвердин кричит в ответ что-то неразборчиво-оскорбительное и вылетает за дверь.

Прибываем в Одиннадцатый. Эффи шутливым тоном удивляется количеству охраны вокруг нашей компании, но по ее дрожащим рукам я понимаю, что капитолийке совсем не до смеха. Защищают нас от мира или мир от нас? Непрекращающаяся болтовня Бряк раздражает, но я искренне благодарна ей за исписанные каллиграфически-красивым почерком карточки с речью, которые она протягивает Питу и Китнисс. Этой женщине лучше всех известно, какой именно бред должны нести наши трибуты, чтобы угодить Президенту и заверить зрителей всего Панема в своей любви. Я вижу, как меняется выражение глаз девушки, когда она слышит имя своей покойной союзницы. Отчего-то меня радует готовность Пита помочь ей. Вид улыбающегося парня внушает доверие и чувство защищенности — не совсем то что я испытываю, находясь рядом с Хеймитчем, но что-то отдаленно похожее. Более светлое, менее сильное.

Мэр произносит вступительное слово. Я пропускаю его мимо ушей: каждый год говорится одно и то же. Распахиваются массивные двери Дома Правосудия, и Эффи, продолжая раздавать ценные указания, выталкивает Победителей на сцену. Те несмело приближаются к микрофонам и приветствуют жителей Одиннадцатого. И все же я недооцениваю парня: опустив бумажку, он решает дополнить слова неожиданным, неслыханным действием.

— А так вообще можно? — интересуется не слишком сведущий в правилах Цинна.

— Нет, — качает головой Хеймитч. — Но он сделал.

Я смотрю на ментора, пытаясь просчитать, насколько опасен такой шаг. Но мужчина лишь усмехается, чуть наклоняется ко мне и шепчет:

— Прекращай волноваться по пустякам. Это не так страшно. Не совсем по плану, но вполне поправимо.

Мне не остается ничего, кроме как кивнуть в знак согласия. Если к безрассудному поступку Пита остаются равнодушными все, кроме родственников Руты и Цепа, то проникновенная речь Китнисс мгновенно вызывает волнение и смятение в умах всех собравшихся.

Она плачет и заставляет плакать не только семьи погибших трибутов, но всех, от стариков до детей. Всех, от последнего нищего, сгорающего в голодной агонии, до рыщущего в толпе карманника, пришедшего только за тем, чтобы вытащить у кого-нибудь старый кошелек с парой заржавевших мелких монеток. Она просит прощения, и мама Руты прощает ее. Камера берет крупным планом лицо темнокожей женщины и я ясно вижу прощение и благословение убийце дочери в ее добрых шоколадных глазах. «Что же ты творишь, Эвердин?!», — сердце каменеет и превращается в ледяной сгусток злости. Это не поможет. Она делает только хуже себе и нам. Как объяснить это глупой девчонке, что, если она не остановится в самоуничтожении, уничтожат всех?

На Площади повисает тишина. Ее прерывает негромкий свист — условный знак Руты и Китнисс. И молчания больше нет: толпа гудит, словно разбуженный улей. Камеры медленно, ряд за рядом, скользят по лицам в поисках виновного. Миротворцы достают оружие и ныряют в толпу. Начинается паника. Я срываюсь с места и бросаюсь на сцену за обезумевшей Китнисс, но Хеймитч отталкивает меня в сторону и яростно кричит что-то Цинне. За поднявшимся шумом я не разбираю, что именно. Стилист крепко держит меня за руку, пока Эбернети расталкивает миротворцев, удерживающих Китнисс и, обхватив ее поперек тела, тащит обратно во Дом Правосудия. Та кричит и вырывается. Испуганный Пит отступает вслед за ними. Белые мундиры выстраиваются в ряд, чтобы закрыть своими телами и щитами происходящее, но толпа выходит из-под контроля и остальным миротворцам нужно подкрепление там, внизу.

Они вытаскивают из толпы темнокожего старика; грязные босые ноги волочатся по земле, пока его поднимают на помост. Мужчину ставят на колени и глава миротворцев пускает пулю ему в голову. Последнее, что я вижу, прежде чем захлопываются двери, — безжизненное тело на темных, прогнивших от старости и сырости досках, и разбегающиеся в разные стороны ручейки крови. Последнее, что слышу, — выстрелы, выстрелы, выстрелы. Крики, удары, взрывы и снова вопли. И это далеко не все, не единственный ужас, в котором нам пришлось участвовать, причиной которого стали именно мы. Продолжение следует и обещает быть куда более страшным и кровавым.

В диком, животном крике Китнисс больше нет ужаса, только праведный гнев. Хеймитч одной рукой все так же держит ее, а другой подталкивает меня и Пита налево, в угол, куда не достает свет ламп. Следуя за парнем, вижу шаткую конструкцию, когда-то служившую лестницей на чердак. Время не пощадило ступеньки и перила. Прогнившая до самого основания древесина угрожающе скрипит под ногами. Я прыгаю с одной сломанной ступени на другую, боясь, что они вот-вот развалятся под нашим общим — немаленьким — весом. Но все обходится. На самом верху Пит вытягивает руки над головой и откидывает тяжелую дверцу. Один за другим мы проникаем на чердак. Бросив мимолетный взгляд на внешний вид помещения, можно быть уверенным, что прослушки здесь нет. У миротворцев нет времени на темные углы вроде этого. И нам это только на руку.