Игра. Достоевский

Именно к Бакунину он идти не хотел, все эти люди этого круга отрицателей всего существующего, а вместе с существующим всех нравственных норм были неприятны и решительно чужды ему, однако в тот же миг вспыхнула мысль, оттесняя куда-то всю горечь оскорбительного слова «дурак», которое милая, милая Аня с такой озлобленностью прокричала ему прямо в лицо, мысль о том, что вся цель его жизни, в особенности в эти именно дни, когда надо как можно скорей придумать новый роман, главное в том, чтобы тип угадать современный и своевременно, первым этот тип очертить, не по чужому следу пойти, а у нас-то как раз этот тип разрушителя, этот тип отрицателя нравственных норм пока что не увиден и не схвачен никем, разве что с одного только краю Тургеневым, что означало, что он должен пойти, чтобы видеть своими глазами, и он нервно и даже как будто бы зло боднул головой.

Огарёв на его состояние никакого вниманья не обратил, а только в свою очередь слегка кивнул головой:

— Недалеко, шагов сто, за углом.

Они в самом деле, в полнейшем при этом молчании, прошли не более ста шагов, прямо с тротуара вступили в какой-то мрачного вида подъезд, с узкой лестницей, следуя один за другим, поднялись в четвёртый этаж и вошли без звонка, на что Огарёв мимоходом заметил:

— Не стесняйтесь, никаких церемоний.

Он тотчас увидел, только вошёл, что церемоний действительно не было никаких. Небольшая гостиная, слабо освещённая газом, была битком набита людьми разного возраста, разных национальностей, разных сословий, однако с одинаково мрачными лицами, нахмуренными глазами, в потёртых костюмах и нечищеных сапогах. Они разбивались на несколько групп. В каждой группе завязался свой особенный разговор, одинаково страстный и громкий, на нескольких языках, и случалось, что один говорил по-немецки, другой отвечал по-французски, и всё-таки собеседники каким-то образом понимали друг друга. В дальнем углу за коротким роялем сидел сгорбленный седой старичок необыкновенно добродушного вида, негромко аккомпанировал сам себе, перебирая ласково клавиши сморщенными ловкими пальцами, и птичьим голосом с сильным немецким акцентом по-французски пел «Марсельезу», так что гимн революции звучал сентиментальной уличной песенкой:

Пусть нечистая кровь напоит наши нивы!

Посередине убранной буржуазно-прилично гостиной стоял круглый стол. За этим круглым столом друг против друга сидела Антося, как её называли, полячка, сожительница Бакунина, слыхал как-то он, и сам Бакунин в чёрном сюртуке до неприличия неопрятного вида, с растрёпанной седой шевелюрой. Оба мирно играли вдвоём в дурачка. Антося бросала карты лениво. Бакунин играл деловито, даже, казалось, несколько горячась, однако в то же время прислушивался ко всем голосам, возбуждённо гремевшим вокруг, и время от времени, не оборачиваясь, не обращаясь к кому-нибудь лично, тоже громко и тоже на нескольких языках, вставлял своё слово, и тотчас все замолкали, выслушивали, на мгновенье падала мёртвая тишина, а затем все с прежним жаром продолжали свой спор, который, казалось, не мог окончиться никогда.

Молодой человек растворился мгновенно, примкнув к одной из споривших групп. Огарёв своей тяжёлой походкой прошёл прямо к столу и молча опустился на стул. Фёдор Михайлович с нахмуренным видом покосился по сторонам, с удовольствием обнаружил, что решительно ни один человек не замечает его, продвинулся несколько в сторону и пристроился в угол тощего вытертого диванчика, в другом углу которого, заложив ногу на ногу, тоже кто-то сидел, с серьёзным видом читая газету.

Бакунин, сгребая карты в колоду, перед тем как начать тасовать, кому-то громко, размеренно, чётко сказал:

— Россия требует теперь практического руководства и практической цели.

Старичок напевал слащаво и томно:

Ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей!

Кто-то по-русски громко кричал:

— Я одного крестьянина знал, графа Гурьева крепостной человек, откупился за десять тысяч рублей, что вконец разорило его, хотя уже об освобождении заходил разговор, так не терпелось ему, неумолимой цельности человек, о любви своей к царю и к народу не всегда мог без слёз говорить, так вот он всю нашу цель формулировал так: «Всякий, кто не сын народа происхождением, да погибнет!» Вот он, идеал-то народа. И погибнет, погибнет, это я вам говорю!

Какой-то плюгавенький человек по-французски пищал:

— Слова знаменательные, а-а-а!

— Именно так, простая и ясная мысль.

— Необыкновенные могут явиться последствия.

— А по-моему, так самые обыкновенные что ни на есть, это, знаете ли, быстро у нас.

Бакунин тотчас отозвался на это, бросая карты рубашками вверх, одну Антосе, другую себе, одну Антосе, другую снова себе:

— Вы правы, именно простая и ясная мысль. Пусть друзья мои строят, я же только одного разрушения жажду, поскольку я убеждён, что строить гнилыми материалами на мертвечине — совершенно потерянный труд и что только из великого разрушения могут возникнуть новые живые материалы, а с ними возникнут и новые организмы, а старые организмы долой.

Из другой группы вырвался резкий, полный самого фанатичного убеждения голос, тоже по-русски:

— Мы тотчас, без промедления обязаны перейти к справедливым основам общественности и нравственности. Чего же мы тогда ждём?

Кто-то вывернулся, постоял с минуту, красный как рак, точно раздумывая, чего они именно ждут, чтобы тотчас начать, и в нервном припадке выскочил вон, так что громко хлопнула дверь, однако никто не обернулся на стук.

В углу художник с лицом рабочего человека, в блузе, густо измазанной красками, с серьёзным, мрачным лицом обращался к интеллигентному человеку в визитке, в свежем белье, с седой, аккуратно подстриженной бородой:

— Как подумаю о политическом положении, в котором пребывает Европа, у меня кисти выпадают из рук.

Бакунин отозвался, сбросивши карту на стол:

— А мы уже распределили между нами деньги за вашу картину.

На что художник с печальным видом сказал:

— Мне стыдно, гражданин, что она ещё не готова.

Кто-то провозгласил:

— Интернациональное братство!

Ещё кто-то громко кричал:

— Все реакционеры действуют согласно друг с другом, тогда как, напротив, сторонники свободы рассеяны, разделены, несогласны, необходимо добиться их тайного соглашения в международном масштабе.

Вообще, кричали ужасно, а Фёдор Михайлович сидел на своём месте совершенно потерянный, мрачный, с румянцем негодования на слишком заметно побледневших впалых щеках, сознавая, что во всём этом безобразии лишний, чужой, нисколько даже не нужный, начиная хоть даже с того, что характер имел непростой, уходил слишком часто в себя, закрывался, на многолюдстве любил помолчать, по какой понятной причине слишком многим неразрешимой загадкой служил, а тут все были люди отпетые и открытые, нараспашку до самой последней черты, так все и выкладывали, что ни всходило на ум, точно бы щеголяя друг перед другом, в особенности Бакунин был весь наружу, открыт и даже по-своему прост, поскольку со всеми был без чинов. В особенности же противны были все эти произносимые с полнейшей и непоколебимейшей убеждённостью крики о необходимости крови, резни, с такой поразительной простотой, словно вырезать всех, кто не своей волей не удостоился чести быть сыном народа, то есть всей мыслящей, духовно развитой части России, и есть в самом деле высшее благо и вернейший путь к идеалу. Он даже терялся, он даже спрашивал сам себя временами: да что они говорят? неужели всё это всерьёз? да уж не шутят ли они этак-то между собой, в своём тесном кругу? да разве возможно такого рода вещами шутить? Он даже порывался что-то сказать, но ещё больше терялся, во-первых, от многолюдства, на котором говорить не привык, да и нервы для многолюдства были слишком слабы, во-вторых, хоть и много и очень серьёзно мог бы возразить на эти ужасные крики, да много ли пользы здесь и в эту минуту на них возражать?

Тут он, погруженный в себя, многое, видимо, пропустил, а очнулся когда, вскинул тревожно глаза и стал чуть не в полубеспамятстве слушать, во всех углах раздавался отчётливый голос Бакунина, не очень и громкий сам по себе, однако тотчас было слыхать, что это голос человека трибуны:

— Народная революция начнётся с разрушения всех организаций и учреждений: церквей, парламентов, судов, административных органов, армий, банков, университетов и прочего, которые составляют жизненный элемент самого государства. Государство должно быть разрушено до основания. Одновременно приступят в общинах и городах к конфискации в пользу революции всего того, что принадлежит государству, конфискуют также имущество всех реакционеров и предадут огню все судебные дела и имущественные и домовые документы, а всю бумажную гражданскую, уголовную, судебную и официальную труху, которую не удалось истребить, объявят потерявшей всю свою силу. Таким путём завершится народная революция, и после того как её враги будут лишены раз навсегда всех средств вредить ей, уже не будет никакой надобности чинить над ними кровавой расправы, которая уже потому нежелательна, что она рано или поздно вызывает неизбежную реакцию.

Огарёв, глядя на руки, бессильно лежавшие на столе, возразил очень тихо, но едва раздавался голос Бакунина, все замолкали, и потому тоже стало слышно в каждом углу:

— Попытка народной революции нынче была бы вредна.

Бакунин бросил карты на стол, переставая играть, и ответил резко, откидываясь на своём стуле назад:

— Никакая попытка никогда не вредна!

Огарёв пожевал губами, потрогал под глазом щёку, точно чесалось там или это он размышлял, и всё-таки примирительно произнёс: