Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

– - Да кто ж у нас в Калуге его не знает!
– - вмешался Боцман. Но тут же понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.

– - Я спрошу у Леонида Давыдовича.

Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.

Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком ухоженные. Круглое бабье лицо. Красный бархатный пиджак, а на груди -завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в белый горошек. Я хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.

– - Итак, продолжим. Досадно, что еще не готов ваш костюм. Я понимаю: непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе.
– - Слово "джинса" он произнес с нескрываемым отвращением.
– - Но все же попробуем. Представьте: на вас черное жабо, на плечах -- буфы, ноги обтянуты тонким черным трико -так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.

– - Каждая?
– - переспросил Артист.
– - Как у солистов балета?

– - Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?

– -Да.

– - Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?

Артист провел лезвием по ногтю, согласился:

– - Да, хорошо наточен.

– - Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как легко эта сталь войдет в ваше тело?

– - Ну, это смотря куда ткнуть.

– - Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале -- ответ на самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?

– - Я не понимаю, почему он для меня мучительный!
– - почти с отчаянием проговорил Артист.
– - Не понимаю, хоть вы меня убейте!

– - Сейчас поймете, -- пообещал режиссер.
– - Давайте текст после слов: "Иль ополчась на море смут..."

– - "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.

– - Дальше!

– - "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."

– - Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю?

– - Нет, -- признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.

– - Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер.
– - Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?

– - Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.

– - А почему?

– - Ну, у него другие проблемы.

– - Какие?

– - Мстить -- не мстить за убийство отца.

– - Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?

– - Думаю, нет.

– - А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."

– - Погодите. Вы хотите сказать...

– - Не торопитесь, -- остановил его режиссер.
– - Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?

– - Более-менее.

– - Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!

– - Почему, есть, -- возразил Артист.
– - "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.

– - Шестьдесят первый.

– - Есть и еще, -- продолжал Артист.
– - "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".

– - Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".

– - Куда это он гнет?
– - напряженно морщась, спросил Валера.

– - Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.

Артист, похоже, тоже догадался.

– - Значит, по-вашему, Шекспир был...

– - Вот именно!
– - торжествующе воскликнул режиссер.
– - Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в душу своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль?

Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.

– - "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и обернулся к режиссеру.
– - Теперь понял.

– - Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира!

– - Ваш, -- хмуро поправил Артист.
– - А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика.

Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его:

– - Сеня! Что с вами?

– - Убери руки, пидор!
– - приказал Артист и пошел к выходу.

– - Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!

Артист и ухом не повел.

– - Злотников! Верните реквизит!
– - завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего.

Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметров на пять, не меньше.

Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно.

Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять:

– - Боцман!.. Пастух!.. Док!..
– - И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..