Икосаэдр 2.0

Она лежала на полатях в бараке. Рядом спали другие бабы, кто-то громко храпел.

Мариша встала, доползла до лестницы, спустилась вниз. В центре барака у тусклой лампы на стульчике сидел Председатель и собирал лопаты — соединял черенок с ложем и откладывал рядом.

— О, новенькая! — Он обрадованно улыбнулся и отложил свои дела.

Его лицо показалось Марише слегка знакомым, и она спросила:

— Где я? Здесь все такое странное.

— Ты забыла? Ты же сама сюда пришла. Ты в колхозе номер девяносто шесть тысяч семьсот двадцать четыре. Да, у нас небольшие проблемы с финансами, но скоро мы соберем урожай, и все наладится. Скоро утро. А меня зовут Председатель. Ты пойдешь с нами на поле?

Мариша кивнула.

В поле бабы затянули песню, слова которой показались знакомыми:

— Это твоя вечность, твоя черная весна,

Ее близкое дыханье, ее голос среди сна.

Только дай ей повод — станешь тишиной,

Славною победой или новою войной.1

Мариша пела и пела мрачные песни колхозниц, слова сами приходили на ум, а в глубине души снова зарождалось чувство чего-то незаконченного, невыполненного, забытого. После слов Председателя осталось горькое чувство обмана — вернее, самообмана. Как будто она однажды ошиблась, обманула и продолжает обманывать саму себя. Как будто она уже в сотый, в тысячный раз просыпается на полатях в этом чертовом бараке, проходит путь и пытается сбежать, забыв сделать что-то важное.

Забыв признаться себе в том, что она совершила и за что она здесь, в этом месте.

И в этот миг что-то мокрое и соленое прокатилось по ее щеке и упало на телогрейку. Вторая капля прокатилась следом и упала на землю. Мариша вытерла влажную дорожку и вернулась к работе.

— Сколько ты уже тут? — спросила работающая рядом баба. — Меня Светланой зовут.

Ее лицо показалось смутно знакомым, но Мариша все же ответила:

— Я… я первый день.

— И надолго? Не знаешь?

Она пожала плечами.

— Ну-ка… Дай-ка руки посмотреть, — сказала женщина, бросила лопату и бесцеремонно сграбастала ладонь Мариши, провела по запястью. — У-у… вижу я на тебе печать. Давно ты тут. И надолго. Если не навсегда. Такие, как ты, говорят, часто навсегда.

— Навсегда?.. Как это? А так разве бывает?

— Бывает, бывает. Ну, держись. Может, очистишься, и станет потом полегче. Я вот тоже сначала в бараке жила, потом избушку пустующую на окраине дали, скотину какую-никакую.

Светлана наклонилась к уху Мариши и прошептала:

— Меня скоро как лучшую работницу в соседний колхоз повезут. Говорят, там еду особую выдают, и есть магазин, где можно шмотки разные купить. Представляешь? А в каких-то колхозах, говорят, и мужики встречаются, нормальные мужики, не то, что наш Председатель.

Мариша слушала, бездумно кивая, глядя в одну точку — ту самую, в которую упала вторая капля, и не сразу поняла, как на месте падения капли из-под земли показался и стал тянуться к тусклому небу тонкий зеленый росток.

* * *

1стихи И. Шапранского.

2018 г.

Третий Постулат Курятника

0.1

— Если бы ты знал, как мне надоели эти консервы, — проворчал Боб. — То и дело норовят ударить по затылку.

— Ты не прав, — ответил Толстый. — Как я уже говорил, «Cans» — многозначное слово, и их правильнее называть не консервами, а бидонами. Запомни первое правило нашего мироздания: «Всё, что летает — бидоны».

Они странствовали по этому миру уже третьи сутки.

Хотя, правильнее сказать, это был не мир — это был курятник. Грязный, вонючий курятник с покосившимися деревянными стенами и заборчиками, покрытый толстым слоем навоза, отдававшего, меж тем, каким-то свинцовым, постапокалиптическим ароматом. И с падающими бидонами. Или, всё же, консервами? Сырые небеса, тоже свинцовые, казались подсвеченными двумя длинными, выглядывающими сквозь угрюмые облака лампами дневного света.

— Бидоны, консервы, какая разница, — проворчал Боб, отчищая подошву от скопившейся грязи об удачно подвернувшуюся под ноги деревяшку. — Надоело, ей богу. Мне не нравится, что они падают, и каждый раз чуть ли не на голову мне.

— Ты не прав, — снова сказал Толстый. — Логика их поведения объясняется эпитетом «flying», следовательно, бидоны в нашей реальности не падают, а летают. «The Flying Cans».

0.2

Боб чихнул — из-за стоявшего запаха он делал это часто, едва ли не каждые пять минут. Говорят, если чихнуть после какого-то утверждения, то это значит, что собеседник говорит правду, но словно в опровержение слов Толстого в шаге от Боба упала очередная консервная банка.

— Вот! — завопил Боб. — Я же говорил! Это консервы, и вовсе они не летают. Они падают, падают, заразы такие!

— Ты не прав, — Толстый нахмурился и пододвинулся поближе к банке, чтобы рассмотреть. — Они летают, но обычно только по прямой. И это бидон. Маленький бидончик, вот, посмотри — тут есть откидная крышечка и защёлка.

Охотник вырвал бидончик из рук Толстого, вытер об штанину, открыл и понюхал.

— Защёлки, крышечки. Как всё это надоело! Опять селёдка. Бесконечная селёдка, каждый раз одно и то же!

— Ты не прав. В прошлый раз попалась тушёная свинина, а позавчера утром — шпроты. Отличные, кстати, шпроты. Мне понравились. Бывают вот ещё овощи…

Боб с размаху бросил бидончик с селёдкой в навоз.

— Тебе всё нравится! Кроме моих высказываний! Ты мне надоел, Толстый! — охотник был зол. — Ты всё время начинаешь реплику со слов «ты не прав»! Третьи сутки уже! Прекрати, в конце концов. Мало того, что я не знаю, как я сюда попал, не знаю, зачем весь этот абсурдный цирк с прячущимися жителями твоего мира! Мало того, что каждые полчаса мне на голову норовит упасть консервная банка с гадостью, от которой меня уже тошнит… Так нет, ещё и ты со своими дурацкими «ты не прав»! Я после этого вообще чувствую себя полным кретином!

— Ну, ты не прав, — Толстый постарался сказать это как можно мягче. — Во-первых, на вопросы и указания я не могу тебе ответить «ты не прав». Во-вторых, я комментирую подобным образом не каждое твоё утверждение, а только те, которые не соответствуют истине. Так уж получилось, что почти все они в чём-то не верны. И, в-третьих, ты вовсе не болен кретинизмом, просто мало кому ещё удавалось так быстро привыкнуть к нашей стране. Она такая, эта cтрана… «The Land of Mechanical Hens».

0.3