Империя света

— А ты здорово катаешься!

Киен напрягся, подумав, что их сейчас наверняка откуда-то издалека видит отец или кто-нибудь из пришедших на каток школьных товарищей. Он отчасти гордился собой в этот момент, но понятия не имел, как это выразить, поэтому толку от такой гордости было мало.

— Это твои коньки? — устав ждать ответа, спросила Чонхи.

— Нет, папины.

— Так мы умеем говорить! — Чонхи снова улыбнулась и направилась к центру катка, плавно скользя по льду на фигурных коньках.

Разговор получился до того неуклюжий, что можно было сгореть от стыда, но то был Пхеньян середины семидесятых. Открытое проявление романтических чувств считалось признаком идеологической распущенности и было предметом сурового осуждения. Любой другой мальчишка, окажись он на месте Киена, точно так же растерялся бы, не зная, что делать и о чем говорить с девочкой на катке. Это было явно чем-то запретным. Знай он тогда, что совсем скоро его вырвет прямо на нее, а двадцать лет спустя судьба вновь столкнет их в неожиданном месте, их встреча в тот день, вероятно, могла быть не настолько неловкой.

Чхонхи была школьной знаменитостью. С одиннадцати лет она представляла школу на массовых играх в честь Дня основания Партии и Дня Победы и вместе с другими детьми со всей страны участвовала в грандиозном гимнастическом представлении. Тысячи детей, построившись в десять колонн, группами выходили вперед и выполняли головокружительные акробатические комбинации. Чонхи была высокой и пластичной, поэтому ее всегда ставили в передний ряд. Представления шли по двадцать дней, и ученики всех школ Пхеньяна организованно целыми классами ходили их смотреть. Толпа зрителей шествовала мимо гигантских колонн и собиралась на главном стадионе страны. Все от мала до велика были при полном параде: школьники в нарядной форме, мужчины в костюмах, женщины в красных и голубых ханбоках. Основным содержанием этих массовых гимнастических представлений были сцены из революционной истории Кореи начиная с вооружейного антияпонского сопротивления. Киен и другие мальчишки из класса не сводили глаз с представительницы своей школы. Чонхи двигалась легко и изящно, словно лань. Она выгибала спину назад, поднимала с земли небольшой резиновый мяч, подбрасывала его высоко вверх и, сделав прыжок и кувырок вперед, ловила его обеими ногами. Больше сотни девочек одновременно подбрасывали мячи к небу и ловили их вытянутыми ногами, и ни одна из них не промахивалась. Из-за сильного макияжа на глазах и темно-красной губной помады Чонхи выглядела намного старше своих лет. Киен с одноклассниками сидели разинув рты и наблюдали за ее прыжками и вращениями, в душе завидуя ребятам, которые поднимали ее вверх и несли над головой в шествии по стадиону.

Киен не мог поверить в то, что та самая Чонхи подошла и сама заговорила с ним. Через некоторое время он окинул взглядом каток, но ее уже не было видно. Младшие братья вдоволь накатались и выглядели усталыми. Предзакатное солнце медленно опускалось за вершину холма Моранбон. Сложив коньки и салазки, отец с тремя сыновьями направились к дому.

Прошло несколько дней. Отец уехал на Амноккан осматривать дамбу и гидроэлектростанцию. В дамбе, построенной еще при японцах, обнаружили трещину, поэтому в Синичжу в срочном порядке направили целую бригаду рабочих. Случилось это аккурат в тот день, когда Киену должно было исполниться пятнадцать лет. Все было символично: дамба дала трещину, отца не было дома, во всем Пхеньяне пропал свет, младшие братья поехали от школы в лагерь на горе Мёхянсан. Киен испытывал странную неприязнь при мысли о том, что день рождения ему придется провести наедине с матерью.

— Мама приготовит тебе тушеную курицу. Я привезу тебе подарок из Синичжу. Что тебе купить?

— Я бы хотел шариковую ручку.

На самом деле Киен хотел, чтобы отец купил ему пару хороших ботинок, но в итоге попросил импортную ручку. Отец потрепал его по голове и ушел на работу. Он сел на шестичасовой поезд с Пхеньянского вокзала. Как только поезд покинул платформу, весь город вдруг, словно по щелчку выключателя, погрузился в темноту. Неизвестно, было ли это связано с аварией на ГЭС или проблема была в линях электропередачи, ведущих в Пхеньян. Ни у кого не было ответа на подобные вопросы. Ни о каких сообщениях в газетах или по телевидению не могло быть и речи, и только людская молва служила единственным разносчиком информации. В обесточенном Пхеньяне никто не поднимал паники. Отключение электричества было обычным делом. К тому же в городе часто проводили тренировочные затемнения. Разница была лишь в том, звучала сирена воздушной тревоги или нет. В шесть часов вечера, когда отец уже сидел в отправляющемся поезде, Киен вышел из метро и направился к дому. Декабрьское солнце уже давно закатилось, и вокруг стояла густая темнота. Дверь валютного магазина была закрыта. Киен несколько раз потряс железные ставни и пошел домой. Поднявшись по лестнице, он тут же почувствовал запах тушеной курицы. Запах стал еще сильнее, когда он открыл дверь квартиры.

— Мама, я пришел!

Внутри было темно; лишь кухню слегка освещало синеватое пламя газовой конфорки. Киен выключил газ и прошел в комнату. Матери и там не оказалось. Может, она пошла к кому-нибудь за свечкой? Киен снова вышел в коридор и прошелся по этажу, заглядывая в квартиры соседей, чьи двери были оставлены приоткрытыми, но матери нигде не было. На обратном пути он столкнулся с Чонхи, которая как раз шла домой с тренировки. Даже при тусклом свете свечи было видно, как она ему улыбнулась. В темноте был слышен бодрый стук ее туфелек по направлению к концу коридора. У нее была легкая и упругая походка гимнастки. Киен вернулся в квартиру и бросил портфель под письменный стол. Запах тушеной курицы стал немного слабее. Зайдя в ванную, он отлил в таз немного припасенной с утра воды и тщательно вымыл руки, лицо и шею. Внутри было настолько темно, что он не видел даже собственного отражения в зеркале. Киен попытался на ощупь найти полотенце, но поскользнулся и рухнул на пол. Он оперся на одну руку и попытался встать, но тут же снова упал. Пол был весь мокрый и скользкий. Киен потер ушибленный копчик и вдруг почувствовал, что где-то в углу ванной сидел кто-то еще. Он протянул руку и уткнулся пальцами в одежду. Под тонкой тканью явно прощупывался бюстгальтер. Поводив еще рукой, он коснулся лица, затем бедра — и тут из его груди вырвался истошный вопль. Прямо возле него находилось тело, безвольно осевшее на пол. Киен вскочил на ноги и с отчаянными криками выбежал из квартиры. Добежав до конца коридора, куда проникал тусклый свет с улицы, он уперся обеими руками в перила, продолжая кричать и ловить ртом воздух. Шум собственного дыхания отдавал звоном в ушах. Он почувствовал себя беспомощным животным, кабаном, загнанным на охоте. В этот момент дверь крайней квартиры отворилась, и оттуда со свечой в руках вышла Чонхи. Киен был весь в крови, но в полумраке было лишь видно, что его одежда была чем-то запачкана. Перепуганные криками соседи начали открывать двери и выходить в коридор. Тогда Чонхи решительно обняла его и вывела на узкий балкон в конце дома подальше от любопытных глаз. В лицо ударил западный ветер с Желтого моря. Киен часто и тяжело дышал, сидя на коленях в объятиях Чонхи. Внезапно его затошнило, и он изрыгнул прямо ей на живот теплую жидкость с кислым запахом.

— Что с тобой? Что случилось?

Он ничего не ответил. Чонхи обняла его покрепче, прижав его голову к своему животу. Киен уперся лицом в собственную рвотную массу. От его рук на школьной форме Чонхи оставались кровавые пятна.

— Я не виноват, я не виноват…

— Да, да, не виноват. Но что же случилось?

— Мама… мама, кажется, умерла.

Из-за всхлипов все слова смазались, и Чонхи не поняла, что он сказал, уловив лишь слово «мама». В окнах дома напротив призрачно мерцали огоньки свечей.

— Тише, тише, все хорошо… — успокаивала его Чонхи, покачивая, как младенца. Она медленно подняла его и отвела обратно в коридор, где все еще шумно толпились соседи. Вероятно, она боялась, что Киен спрыгнет с балкона. Электричества по-прежнему не было, и в темноте, словно призраки в подземелье, блуждали лица людей, подсвеченные тусклым пламенем свечей.

— В чем дело? Ты кто? — мужчина из квартиры напротив той, где жила Чонхи, поднес свечу к лицу Киена и тут же в ужасе отшатнулся назад, увидев темные пятна крови на его одежде. Другие огоньки тут же слетелись к нему, словно мотыльки. Влажные отблески на перепачканном кровью лице Киена напоминали картины Караваджо.

— Вы-а-ы. аа-вы!

Он хотел сказать «в ванной», но не смог ничего членораздельно произнести и лишь с трудом показал пальцем в сторону своей квартиры. Вскоре оттуда раздались женские крики, и мужчины тут же ринулись внутрь прямо в обуви. Мерцающие свечи одна за другой скрылись за дверью, и в коридоре снова стало темно. Чонхи все еще сжимала руку Киена, но никто уже не обращал на них никакого внимания.

Прибыли сотрудники министерства общественной безопасности, которые забрали труп и направили телеграммы в Синичжу и Мёхянсан. Киен переоделся в чистую одежду, которую ему дали соседи. Только тогда его вдруг охватила сильнейшая злоба. Зачем она решила перерезать себе вены именно в день его рождения? Неужели, неужели она настолько сильно его ненавидела? И почему именно в тот день, когда отца не было дома? Ему так хотелось добиться от матери ответов, но это, увы, было уже невозможно.

Со временем к гневу и негодованию примешалось неотступное чувство вины. Если бы он хотя бы немного прислушался к словам матери, если бы он после школы не играл с друзьями в баскетбол, а сразу пришел домой, нет, если бы он вообще не родился на свет… Эти мысли одна за другой без конца крутились в голове, не давая ему покоя.

Министерство общественной безопасности начало расследование. Едва прибывшего в Синичжу отца тут же вызвали обратно в Пхеньян, а в магазине, где работала мать, проверили все бухгалтерские книги, но ничего особенного так и не нашли. Все это не укладывалось в голове рядового коммуниста. Самоубийство означало бы, что человек безо всякой причины по собственной воле покинул социалистический рай. Но это было общество, где официально никто самоубийств не совершал, и узнать их количество было невозможно, потому что такой статистики даже не велось. В конце концов следователи министерства нашли доказательства того, что мать Киена была душевнобольной. В ящиках ее стола за прилавком обнаружились целые кипы бессмысленных статистических отчетов и бухгалтерских книг, которые она вела в течение последних нескольких месяцев до самоубийства. Наименования не совпадали ни с товарными позициями на складе, ни с записями в отчетных книгах других предприятий, откуда поступали товары. Записи о сделках, происходивших в воображении матери, густо заполняли несколько десятков книг. Вымышленные люди каждый день покупали несуществующие товары. За короткое время она исписывала огромное количество бухгалтерских книг, но это никак не отражалось на настоящем движении товаров, поэтому никто в магазине так и не заподозрил ничего странного в поведении добросовестной сотрудницы, которая всегда трудилась с большим прилежанием и никогда не допускала ошибок.

Позже, уже в Сеуле, Киену довелось посмотреть «Сияние» Стэнли Кубрика. Наблюдая за тем, как персонаж Джека Николсона постепенно сходит с ума в пустой гостинице в Скалистых горах, окруженной снежными завалами, он впервые за много лет подумал о матери. В одной из сцен главный герой сидит за печатной машинкой и на каждой странице бесчисленное количество раз выводит одну и ту же фразу: «Одна работа, никакого безделья, бедняга Джек не знает веселья». Киен представил, как его мать, должно быть, сидела за своим рабочим столом в пустом магазине и с полубезумной улыбкой на губах вела учет несуществующих товаров. Он не смог досмотреть фильм до конца. За не сданную вовремя видеокассету пришлось заплатить штраф. С тех пор Киен вообще держался подальше от фильмов Кубрика, равно как никогда не ел курицу. Но сейчас, почти тридцать лет спустя, он время от времени задавался вопросом о том, что было бы, не случись тогда отключения электричества. Наложила бы она на себя руки, даже если бы ничто не помешало ей в тот день сидеть как обычно в своем магазине и строчить бредовые отчеты? Кто знает, может, все эти обстоятельства, выходящие за рамки обыденности: командировка отца, внезапное отключение электричества и его день рождения, — наложившись одно на другое, выбили мать из повседневного ритма, и где-то в ее мозгу сломалась последняя предохранительная защелка.