Империя

Один из пленников взял бумаги, мельком просмотрел их и что-то произнес на своем языке. Русич взглянул на солдата.

– Говорит, что это векселя, по которым они получали золото и серебро.

– А что там за знак в виде звезды в огне? Что он означает?

Солдат дал пленнику оплеуху, ткнул пальцем в эмблему и перевел вопрос. Тот затряс головой и что-то завыл.

– Что он говорит?!

– Бред какой-то. Говорит, что это зло, могущественное зло из самого Рима. Говорит, ответы искать нужно там, они больше ничего не знают. Ну так что с ними делать?

– Что-что… Бошки им срубите, вот что! – вырвав бумаги из рук пленника, рявкнул Ратибор и направился к лошади.

Заросли цветущей акации, бесчисленные деревья, усыпанные белыми цветами, монотонное жужжание пчел, легкое дуновение ветра и тишина – обволакивающая, безупречная, но немного пугающая. Одинокий силуэт молодого человека лет двадцати пяти. Одетый в простую одежду, с волосами до плеч и легкой щетиной на лице, он неподвижно стоял на коленях посреди окружающей его красоты. Вдруг легкий порыв ветра тронул его волосы, а с акации, медленно танцуя в воздухе, полетели и опустились на землю нежные лепестки. Молодой человек этого не заметил: его глаза были прикрыты, губы что-то шептали, будто в молитве.

– Думаешь, он слышит тебя?

На его плечо опустилась ледяная рука. Парень открыл глаза, отрешенно посмотрел куда-то в сторону и продолжил шептать.

– Ты не будешь возражать, если я помолюсь вместе с тобой? Ведь тебе страшно. Знаю, что страшно. Божественное начало в человеческой плоти, извращенный способ послать собственную частичку в этот мир. Я хочу помолиться ему за спасение его сына. Человеческая любовь переменчива, но нет нужды тебе об этом говорить: ты живешь здесь не первый год и знаешь о людях не меньше моего. Смешно…

– Что именно? – неожиданно парень перестал шептать. Его голос оказался приятным, мягким и теплым.

– Что, спасая людей, он подставляет под удар тебя. Ставит на кон не что иное, как твою жизнь. А ведь ты его сын.

– Он всех любит одинаково. Быть его сыном не значит иметь особые привилегии.

– Особые привилегии имеют его любимые создания, куда там до сына. Ты же должен принести людям веру в него, веру в любовь, в надежду, в сочувствие, в сострадание. И, я смотрю, у тебя неплохо получается в последнее время, – усмехнулся Марк.

– Отче мой, не введи меня во искушение, но избави меня от лукавого. Ибо твое есть царство, и сила, и слава во веки веков, – сжав руку в кулак, продолжил молиться парень.

– Ха-ха-ха! Брось. Мы все же родственники с тобой, как ни крути. Подумай над моими словами. Хорошенько подумай! Разве ты должен страдать из-за них? Дашь им веру – они растопчут ее, переосмыслят, переврут и повернут против тебя же. Люди – животные. Что им его учения? Глупости одни! Сам посуди: он позволяет своим чадам творить такие вещи, от которых кровь стынет в жилах. Зачем? Почему? Он и тебя использует. Жить просто так не дозволено никому в этом мире, даже тебе. Я не допущу этого.

– Ты хочешь убить меня?

– Убить самое близкое мне создание в этом никчемном людском мире? Не смеши меня, я никогда не посмею этого сделать. А вот люди… Не стоит говорить им то, что им знать не положено. Как только ты это сделаешь, они поймут, каким даром обладают, и ты им станешь больше не нужен.

– Ты хочешь сказать, что если я донесу до них его слово… Нет, он этого не допустит!

– Не слушай его, Иисус! – перед молодым человеком возник Михаил.

– Разве я говорю неправду? – продолжал искушать Марк.

– Ты говоришь то, что выгодно тебе. Ты наговариваешь на людей, лишаешь их возможности выбора. Ты создаешь чудовище, дабы очернить всех. Но даже в твоем монстре есть его частичка. Зачем ты пришел сюда, Анатас?

– Захотелось пообщаться, Михаил, вот и все. Не переживай, я уже ухожу, – спокойным могильным голосом ответил Марк и, развернувшись, пошел прочь.

– Я не боюсь смерти, я боюсь не успеть. Боюсь не справиться с испытаниями, которые дает мне отец, – взмолился Иисус.

– Успеешь и справишься. Тебе понадобятся ученики, они помогут тебе. Принимай всех, кто поверит в тебя, а особенно тех, кто будет настроен против. Иногда страшное прошлое и есть светлое будущее.

– Как я узнаю своих учеников, Михаил?

– Не надо узнавать, нужно чувствовать. Ты наделен его даром, даром любить и помогать, исцелять, творить чудеса. Но что касается учеников, то здесь нужно именно почувствовать. Поверив всем сердцем в твое учение, люди поймут, что любить нужно не только твоего отца, но и ближнего своего.

– Все так просто? – молодой человек простодушно смотрел на Михаила, и в глазах его читались любовь, сострадание и вера в доброту.

– Истина всегда проста, хотя и кажется сложной для понимания. Ты должен суметь донести ее до людей. Сделай это. От тебя многое зависит в этом мире. Он дал тебе плоть человеческую, чтобы ты понял сущность людскую. Верь в них, как он верит в тебя.

Луций что-то писал, сидя за своим столом. Раб, прикрепленный к госпиталю, делал ему перевязку: поднимал руку, промывал раны, заматывал бинтами. В такой жаре даже обычный порез заживал с трудом, не говоря уже о серьезных ранениях, и Луций, несмотря на необычно скорые темпы выздоровления, все равно временами морщился от боли. Рядом стоял Мартин. Он смотрел на Луция, который продолжал задумчиво писать. «Наверное, готовит отчет Марку или Тиберию. Восстание подавлено. Жестоко подавленно. Что-что, а внушать страх врагам Луций научился как никто другой. Завтра отплываем домой. Наконец-то!», – подумал Мартин. Раб снова причинил генералу боль, и тот невольно дернул рукой. «Вот здоровье-то лошадиное! Сколько раз от смерти уходил. Пол ноги разворочено было, думали, помрет. Но нет, вон – сидит, пишет, бегает уже. А у меня что ни рана, так мучений на несколько месяцев», – мысленно удивился Мартин и скинул тунику до пояса. Раб замер, увидев на его груди выжженные каленым железом имена: три женских и одно мужское.

– Что уставился?! Делай свое дело! – рявкнул на него Мартин.

Луций прервался, посмотрел на друга, ухмыльнулся, отложил в сторону бумаги, зевнул и с протяжным утробным стоном потянулся. Как давно это было. Еще в лагере для новобранцев Мартин докрасна накалил гвоздь, предназначенный для ковки лошадей, и медленно вывел буквы на своей груди. Кожа шипела и бурлила, словно кусок телятины на сковороде в таверне, источая неприятный запах паленой плоти. Тогда они с перекошенными лицами смотрели на своего друга, который жег сам себя, смеясь так, словно в руке он держал перышко, а не раскаленное острие.

Его воспоминания прервал звук приближающихся шагов. Клапан палатки резко отлетел в сторону, помещение вмиг заполнилось солнечным светом, в глазах запрыгали белые зайчики. Ратибор вошел тяжелой походкой, схватил со стола кувшин и стал жадно пить. Его кадык ходил вверх-вниз, вода стекала по бороде, скатывалась по доспехам, лилась на пол. Все молчали, уставившись на русича, который выглядел, как легендарный колосс: его доспехи были покрыты толстым слоем песчаной пыли, лицо обветрено, от него разило потом, не только своим, но и лошадиным. Напившись, он с облегчением отставил пустой кувшин, умиротворенно выдохнул и плюхнулся в кресло, взбив вокруг себя облако пыли.