Инженер Петра Великого 4

Глава 13

Осень в 1705-м выдалась, прямо скажем, дрянной. Небо над моим Игнатовским затянуло серой хмарью. Мелкий, противный дождь сеял без передышки, превратив дороги в непролазную грязь.

Хорошо хоть шведы, которые после нашего рейда вроде как собрали флот в кулак, на блокаду Питера так и не решились. Видать, Брюс с послом Эшвортом хорошо «поговорили». Эта передышка, выцарапанная у судьбы шантажом, была для меня на вес золота.

Вся движуха в имении теперь крутилась вокруг одного места. В центре новенького, пахнущего свежей смолой цеха, стоял мой конвертер. Его пузатое, выложенное огнеупорным кирпичом нутро было еще холодным и пустым. А вот рядом, соединенная с ним системой толстых, обмазанных глиной труб, уже пыхала нестерпимым жаром «Стеклянная печь». Мы с ней намучились — жуть. Но наша первая регенеративная печь наконец-то вышла на рабочий режим. Мой гений-самородок Нартов все-таки додумался, как собрать жаропрочные заслонки — наворотил какую-то конструкцию из слюды, керамики и хитрых рычагов. Эта адская машина раскалилась до такой дури, что смотровое окошко из толстого стекла, которое я достал по цене крыла от самолета, начало потихоньку оплывать. Именно в этом пекле мы и довели до ума кварцитовые кирпичи для конвертера.

Но главная засада никуда не делась. Дутье. Мощности мехов, что крутились от водяного колеса, не хватало от слова «совсем». Чтобы воздух пробил толщу жидкого металла, нужно было такое давление, о котором тут никто и не слыхивал. И пока шла стройка основного цеха, Нартов с Федькой и Гришкой в соседнем сарае колдовал над другой шайтан-машиной. Они собирали мой самый отмороженный проект — примитивный, но, надеюсь, рабочий паровой компрессор. Здоровенный цилиндр, который мы отливали и притирали вручную, поршень, уплотненный промасленной пенькой и кожаными кольцами, и все это — к наспех сваренному котлу. Эта хреновина пыхтела и тряслась так, что казалось, вот-вот рванет к хренам, но именно она должна была дать нам нужный напор.

И вот настал день «хэ». На площадке перед конвертером собрались все причастные к этому безумию. Нартов, с ругами под глазами из-за бессонных ночей, стоял у рычагов паровой машины. Он решил лично рулить этим монстром. Магницкий, прижимая к себе амбарную книгу, нервно протирал очки. Его математический мозг видел сотни переменных, и он понимал — любая ошибка может пустить всю нашу затею коту под хвост.

— Пора, Петр Алексеич, — прохрипел Нартов. — Котел давление держит. На соплях, но держит.

Я кивнул. По моему знаку из плавильни по желобу полился ослепительный поток чугуна, наполняя пасть конвертера. Это был наш лучший чугун, на коксе, из шведской руды. Я лично следил, чтобы флюса бухнули по минимуму — руда оказалась на удивление чистой, без фосфора и серы. Это был наш единственный джокер в колоде. Наша надежда, что все пойдет как по маслу.

Когда конвертер выпрямился, я перекрестился. Чисто на автомате.

— Давай, Андрей!

Нартов дернул рычаг. Паровая машина вся затряслась, издала такой стон, будто ее режут, и поршень компрессора с натугой пошел вниз. Секундная заминка, и из горла конвертера с ревом вырвался огненный столб. Конечно, не доменная печь где-нибудь в Магнитогорске, но для этого мира — Армагеддон. Грязно-бурое пламя, полное дыма и искр, ударило в потолок. Это выгорал кремний. Паровуха работала с дикими перебоями, давление в котле скакало, пламя то взмывало до крыши, то чахло. Нартов, обливаясь потом, как в бане, боролся с рычагами, пытаясь стабилизировать поток.

Я стоял у смотрового окна, прикрывшись закопченным стеклом, и не отрываясь пялился на этот огненный беспредел. Я видел, как меняется цвет пламени, как оно из грязно-бурого становится ярко-оранжевым. Пошел марганец. А вот и знакомый ослепительно-белый оттенок — загорелся углерод. Рев усилился.

— Давление падает! — заорал Нартов. — Котел долго не протянет!

Я молчал. Я смотрел на огонь. Все, что я знал, все, что помнил, вся моя интуиция — все работало на пределе. Я ждал тот самый, еле уловимый переход. Вот он! Белый цвет чуть пожелтел, искр стало меньше, а столб пламени слегка осел. Еще пара мгновений, и мы начнем жечь само железо, превратив сталь в бесполезный шлак.

— Стоп! Глуши! — рявкнул я.

Нартов обрубил пар. Компрессор затих. И в оглушительной тишине стало слышно, как тяжело дышат люди и потрескивает остывающий металл. Конвертер медленно, будто нехотя, наклонился. И в подставленный ковш полился расплавленный металл. Чистый, ослепительно-белый, без единого пятнышка шлака.

Мы разлили его по формам. Первое напряжение спало, сменившись мучительным ожиданием. Когда первый, самый здоровый слиток остыл, его клещами выволокли на наковальню. Подошел наш кузнец-медведь. Лицо — каменное.

Он ударил. Не в полную силу, а так, примериваясь.

Раздался глухой, вязкий звук. Молот оставил на слитке вмятину. Наковальня недовольно загудела.

— Чугун… — прошептал кто-то у меня за спиной.

Сердце провалилось куда-то в пятки. Неужели? Просчитались? Давления не хватило, и углерод не выгорел?

— Еще раз! — хмуро попросил я кузнеца. — Туда же бей!

Молотобоец перехватил кувалду, размахнулся от души и всадил по слитку со всей дури.

ДЗИНЬ!

Чистый, высокий, поющий звон! Молот отскочил от слитка, а на месте первой вмятины металл лишь слегка просел.

— Наклёп! — заорал Нартов, в его голосе было столько восторга, что он чуть не подпрыгнул. — Понимаете? Первый удар уплотнил ее, и она стала тверже! Это сталь! Самая настоящая, кованая сталь!

Кузнец, войдя в раж, начал работать. Он молотил раз за разом, и с каждым ударом слиток поддавался все меньше, а звон становился все чище. Он не крошился, не трескался. Он поддавался, менял форму под ударами, как и положено нормальному металлу.

Это была вымученная, нервная, на грани фола, победа. Я подошел к наковальне и дотронулся до еще теплой поверхности. Гладкая, плотная, без единой поры. Вот она, кровь будущей империи, ее становой хребет.

Звон стали еще висел в воздухе, когда на пороге цеха, как черт из табакерки, нарисовался Брюс. Прибыл без шума и пыли, словно из этого же промозглого тумана и соткался. Ясное дело, ждать гонца с докладом он не стал. Его ищейки, что были расставлены по всему Игнатовскому, наверняка донесли о начале плавки, и граф решил лично убедиться, чем закончится это представление — триумфом или провалом.

Он прошествовал мимо моих ликующих мастеровых, даже бровью не поведя в сторону раскаленного слитка. Весь его интерес был сосредоточен на мне. В глазах — ни капли удивления, только сухая констатация: сработало.

— Поздравляю, барон. Вы дали Государю то, о чем он и мечтать не смел, — в его голосе мне почудились нотки уважения. — А теперь пора превратить это железо в закон. Ну и в золото, само собой.

Мы засели в моей конторе, которая все больше смахивала на штаб-квартиру. Брюс без лишних разговоров выложил на стол кипу бумаг — мой многострадальный устав, который утонул в бюрократической трясине. Теперь он выглядел совсем по-другому. Все красные кляксы приказных крючкотворов испарились, будто их корова языком слизала. А на полях, напротив самых жирных пунктов, красовались размашистые подписи и короткое: «Быть по сему. А. Меншиков».