Искатель, 1996 №5

— Я не хочу умирать, — еще раз пробубнил Фостер и шагнул в спальню.

Следом за ним туда же вошел Слотер и закрыл дверь.

— Мне надо кое-что сказать вам, — заговорил Алден, оставшись вдвоем с Кори. — Все они ради свободы готовы на многое, а как дойдет до дела, так душа в пятки. Да что говорить, док! — Алден покосился на бутылку, и от Кори не укрылась тоска и алчный блеск в его глазах. — Надо бы хлебнуть чего-нибудь после всего этого, — проговорил Алден, будто спрашивал у Кори разрешения. — Думаю, мистер Слотер не стал бы возражать.

Алден щедро плеснул себе в стакан спиртного и единым духом выпил. Потом он вытер стакан салфеткой и подержал его на свету, рассматривая, не осталось ли пятен.

— Сначала убьют, а как приходит время расплачиваться, скулят, жалуясь на несправедливость и слишком суровое наказание. Известно ли вам, что этот самый Фостер убил свою жену и разрубил труп на части? Разделал, как мясник коровью тушу, и рассовал по пакетам и выбросил их потом за борт судна, на котором специально для этого плыл. Так и бросал один пакет за другим. Знаете, док, — он поставил стакан рядом с бутылкой, его дыхание стило шумным. — Знаете, кто арестант, а кто — надзиратель? Вы понятия об этом не имеете. Это я, я — арестант. Фостеру живется совсем недурно в его камере. У него там радио, и книги, и еду ему туда доставляют регулярно и своевременно. Никаких тебе забот! А я? Каждое утро ловлю себя на мысли, что это я сижу в тюрьме. Делая обход, каждые пять минут вставляю ключ в замочную скважину. Это же двенадцать раз в час! А там, внизу, на контрольной панели загорается сигнал, извещая их о том, где я нахожусь. Чуть отлучишься куда, как об этом уже известно кому надо. И так — каждый день часами, да что там — годами!

У Алдена был такой же тусклый, прилипчивый взгляд, как и у Фостера. Алден смотрел не на Кори, а куда-то чуть мимо него.

— Знаете, что я скажу вам — когда я шел на эту работу, то думал, что буду чем-то вроде Симона Легре с этаким большим бичом в руке. А у меня нет даже полицейской дубинки. Нет, как хотите, а это я — заключенный, арестант. — На секунду Алден прислушался к голосу Слотера, иногда доносившемуся из-за двери. — Я даже не могу оставить эту службу, потому что лишусь моей пенсии. Я там на всю жизнь, док, — он снова прислушался. — И чего еще цацкаться с этим ублюдком? Всадить в него иголку — и дело с концом! Делайте с ним, что хотите, и ни о чем его не спрашивайте. Сами-то они хороши! Его и так должны были посадить на электрический стул еще двадцать лет назад. Как подумаешь, стоит ли он тех денег, которые платят на его содержание налогоплательщики, такие, как я и вы?! Знаете, по мне — так все равно, чем кончится для него этот укол!

Дверь спальни открылась. Появился мрачный Слотер и быстро подошел к стоящим в ряд бутылкам, налил в свой стакан бурбону, потом отыскал бурбон, который оставил на столе, и медленно перелил содержимое одного стакана в другой. Фостер, мертвенно бледный, с блуждающими глазами, стоял в дверях. Голова его на тонкой шее повернулась в сторону Кори. У Фостера судорожно подергивался кадык.

— Уведите его, Алден, — сказал Слотер, не скрывая своего отвращения к Фостеру. — Пальцем больше не пошевельну, чтобы вытащить его из-за решетки.

— Я же говорил вам, — сказал Алден, — никто из них никогда не согласится на укол, что бы вы им ни обещали. Отнять чужую жизнь — это пожалуйста, а за свою горло перегрызут, подлые трусы! Вряд ли есть кто-нибудь на свете трусливее, чем эти убийцы. Пошли, Фостер.

Тот, сгорбившись, поплелся к выходу. Алден грубо схватил его за руку.

— А я-то надеялся задержаться в Калифорнии хоть на два дня, заранее радовался. В кои-то веки удалось вырваться на свободу — и все насмарку!

— Уводите его, да поскорее, — проворчал Слотер.

Алден и Фостер ушли, унеся с собой затхлый запах тюрьмы и нафталина.

— Ну что, довольны? — спросил Слотер Кори, закуривая новую сигарету. — Что дальше?

— Вы предпочли бы, чтобы я ни о чем не предупреждал этого человека? — возразил Кори.

— Он убийца.

— Пусть так, но он живой человек, и его следовало предупредить о возможных последствиях эксперимента. Вы забыли это сделать.

— Где прикажете мне взять нужного вам человека?

— Не знаю. На этот вопрос не могу вам ответить.

— Где найти человека, который сразу согласился бы подвергнуться этому опыту? Вы получили список людей, можно было бы выбрать одного из них.

— Повторяю еще раз, я не вполне готов к проведению этого опыта.

— Если бы мы были такие же щепетильные, как вы, ученые, поверьте мне, эта страна давно уже была бы ввергнута в состояние хаоса.

— Я ухожу — сказал Кори, берясь за ручку двери. — Всего хорошего.

— И вам хорошего Йом Кипура, — почти язвительно сказал Слотер.

Глава 4

— Вам надо бы после нейлы побывать в доме моего отца, — сказал Гиллель Мондоро, поправляя кипу^[2] на своих густых черных волосах. — Вам покажется там, что вы в испанском гетто четырнадцатого века.

— Нейла — это «закрывающая» молитва Йом Кипура! — крякнула из кухни Карен. — Гиллель, не утомляй Дотторе своими рассказами о еврейских праздниках! (Когда-то у Кори был ассистент-итальянец, называвший его «дотторе». С тех пор такое обращение к Кори стало из нарицательного чуть ли не собственным именем).

Маленькую квартиру Гиллеля и Карен до краев наполнял запах жареной дичи. На тонкой домотканой скатерти, уже старенькой, стоял графин с вином. Стол был сервирован на три персоны серебряными ножами и вилками. В хрустальных бокалах, отражался свет, идущий от куда только ни вставленных свечей: в глиняные чашки, серебряные подсвечники и даже в маленькие стаканчики и рюмки.

Тонкое, смуглое лицо Гиллеля лучилось улыбкой. Кори никогда еще не видел Гиллеля таким домашним и добродушным. Но никогда не видел и беспокойным, встревоженным или слишком ушедшим в себя. Уравновешенный, сдержанный Гиллель, казалось, никогда не испытывал особых волнений в процессе работы над самыми трудными научными проблемами.

Гиллель ушел па кухню, и Кори почти сразу услышал оттуда смех Карен.

— Уходи, уходи отсюда! Кому сказано? Не мешай. Нашел время для всякой чепухи! И где? На кухне!

Гиллель вернулся, улыбаясь еще шире, чем прежде:

— Мой отец ни за что не поцеловал бы свою жену на кухне. Да еще во время Йом Кипура! Он бы счел это святотатством.

— Этот парень гиперсексуален! — крикнула из кухни Карен. — Поэтому я и вышла за него замуж.

Гиллель зажег несколько свечей, погруженных в масло.

— Каждый день — новый день, — сказал он, — и каждый день мы начинаем заново, с нуля. Но мы, евреи, — фаталисты. В праздник Рош А-Шана^[3] судьба на год предначертана на небесных скрижалях. А в День Йом Кипура — Судный день — она предопределена навсегда и не может измениться.

— Значит, вы верите в предопределения? — спросил Кори.

Он знал, что вера и профессия Гиллеля существуют порознь, независимо друг от друга. Кори знал Гиллеля как хладнокровного, умного и трудолюбивого человека, ученого, чрезвычайно быстро схватывающего суть дела. Он понимал Кори, как говорится, с полуслова, и их сотрудничество было весьма плодотворным.