Исключая чувства

Лара затрясла головой. Остановившись, прижав к нижней половине лица ладони, словно надеясь скрыть за ними собственные чувства, обессиленно зашептала:

— Ты не понимаешь. У меня нет на это сил. Я… ничего не смогу тебе дать. Совсем ничего.

Диме не хватило выдержки, чтобы и дальше оставаться неподвижной статуей у входа в кабинет. Он прошел в перед, нерешительно обогнул стол и, присев на пол у ног Лары, осторожно взял ее за руки, отвел ладони от лица и прижал к своей груди. Физический контакт, первый за месяц, заставил обоих вздрогнуть и судорожно задышать. Тело сразу же потребовало много большего, Дима, сжав челюсти и прикрыв глаза, постарался успокоиться.

— Я дам тебе силы, — следом за Ларой он заговорил шепотом, но вкладывая в него всю убежденность, какую только имел, все желание быть рядом и помочь. — Ты поверишь мне, и в этом будет сила. Мы, — произнес он со значением, — будем силой.

Она зажмурилась, снова покачала головой. Дима почувствовал, как ее пальцы с силой сжали его ладони; она держалась за него, словно спасаясь от падения. Через мгновение хватка ее пальцев ослабла, Лара встретилась с ним взглядом, уголки ее глаз, воспаленных и уставших, влажно блестели.

— Это все слова. Ты не знаешь, как все будет. Не можешь знать. Я не умею строить отношения, у меня действительно целый чемодан страхов. Поверь мне, ты быстро устанешь, — объясняла она с видимым спокойствием, за которым улавливались полная опустошенность и смирение. — Ты устанешь от моих опасений, от того, как мало я буду давать тебе в ответ, от того, как много я не смогу дать тебе никогда. Чувства быстро пройдут, ты захочешь уйти, а я… У меня… сложно с привязанностями, я не умею отпускать.

— Я… — Почти оскорбленный прозвучавшими словами, он хотел было с жаром уверить ее, что за свои чувства может поручиться, но, лишь начав, не смог не признать, что Лара права. Если отбросить иллюзии, если вспомнить, какой на самом деле бывает жизнь, нельзя быть уверенным ни в чем. Только верить, но именно верить Лара и отказывалась. У нее были доказательства собственной правоты, горькой и безрадостной, а у Димы — только обнадеживающие знамения. — Ты права. Никто не знает. Но ты говоришь так, словно с твоей стороны в мою нет обратной угрозы. А она ведь есть.

Она кивнула, не споря.

— Я знаю, что есть. Это вторая причина для отказа. Я… я не хочу боли — ни себе, ни тебе.

Дима шумно выдохнул. Восхитившая его однажды предусмотрительность Лары сегодня стала раздражающим препятствием. Нельзя просчитывать всю свою жизнь наперед, нельзя брать теоретически возможный финал за константу, но именно так Лара и поступала. Принятое ею решение целиком и полностью основывалось на грандиозной убежденности в том, что шансы на их расставание несравнимо выше шансов на счастливое совместное будущее.

Что могло убедить ее в обратном? Что? Слова, обещания, клятвы? Нет. Поступки? Какие поступки? Кольцо?

Дима невесело усмехнулся. Попытаться заманить в брак женщину-адвоката? Да еще настолько поспешно? Это практически анекдот. Быть может, большинству женщин брак и мерещился гарантией вечности, заставляющей позабыть о прежде очевидных проблемах и конфликтах, но Лару процедурой надевания юридических кандалов не очаруешь.

— Расскажи мне, — попросил он наконец. — Расскажи мне про себя. Пожалуйста. Мне нужно знать.

Лара долго смотрела на него, сохраняя молчание. На ее лице непонимание сменилось сомнением, сомнение — нерешительностью, нерешительность — принятием. Она кивнула и опустила взгляд.

Ее голос, ровный и не получивший эмоций, наконец-то поведал Диме все, что он столько месяцев жаждал узнать.

После ее рассказа Дима осознал, что она видела мир совсем другим: для нее в нем все плохое случилось, а хорошего не было и не будет. Для нее не будет. Для иной оптики мировоззрения требовалось больше положительного опыта, больше неподкрепленной ничем и тем не менее сильной надежды, а в словах Лары ни разу не проявилось ни того, ни другого.

Теперь Дима знал ее другой: переломанной и израненной, из последних сил старающейся закрыться от мира, не позволяющей никому узнать, что творится у нее на душе.

За нее было больно до разрывающегося внутри сердца. Нестерпимо больно лишь представлять, как она проживала и проживает каждый свой день. Понимать, что случившееся не принадлежит к разряду поправимого. Знать — без всякой иллюзии, — что нанесенная Ларе рана не затянется никогда, что она сама ни за что не даст этой ране зажить.

Что он мог сделать? Как мог объяснить, что ему не просто не все равно — что он чувствует ее боль, что его ранит то, что эта боль не подвластна ему ни в чем?

Какими словами он мог доказать Ларе, что никуда не денется? Что любит — действительно, по-настоящему ее любит, — и ничего его любви не изменит? Мог ли он утверждать это с уверенностью, мог ли обещать?

Он верил, что мог. Но знал, что Ларе не нужны его слова.

Он мог быть уверен в чем угодно — и без толку, потому что ее страх, страх привязаться и потерять — был весомее любого желания рискнуть ради возможного счастья. У нее не было сил рисковать.

Дима долго считал, что Лара не просто сильная, а титановая. Не сбиваемая с пути, уверенная в себе, способная выстоять против самых разных трудностей, не поддающаяся меланхолии. Правда была в том, что она хорошо мимикрировала, утаивая свой личный надлом от окружающих.

Без сомнений она сильная. Кто бы еще взвалил на себя столько и сумел бы проделать длинный путь без помощи и поддержки? Но какова цена?

Дима был убежден, что Лара измотана своей стойкостью почти до предела, лишена опоры. Как долго она продержится на этом максимальном разгоне без какой-либо передышки?

Как умный мальчик Дима вполне догадывался, что бывает с теми, кто, подобно Ларе, всегда за все отвечает сам, кто приносит себя в жертву, потому что не считает, что в жизни есть что-то еще, кроме дела; что бывает с теми, кто был разочарован так рано и так несомненно разочарован. Ему было страшно за нее.

Внимательно выслушав ее рассказ, он не мог не заметить, что ни одного светлого пятна в ее жизни со смерти отца не случалось. Ни единого. И теперь, вдумавшись, он понимал весь ужас до боли в области грудной клетки. Он хотел избавить ее от страдания, сделать счастливой — еще сильнее, чем до этого разговора, — но совершенно не представлял, как добиться желаемого.