Исключая чувства

Лара отступила к порогу. Свет из гостиной очерчивал ее силуэт, словно ей предстояло не просто уйти, а раствориться, рассыпаться на невидимые частички. Исчезнуть.

Дима смотрел на нее, не отрываясь, подмечал без всякого намерения каждый симптом охватившего ее страха: поза сломленного, не желающего бороться человека, подрагивающие руки, не находящие себе места, хаотично блуждающий взгляд, что она пыталась спрятать от него, — они выдавали ее с головой. Ужас был в том, что Дима все равно ничего не мог поделать. Не мог ее убедить.

— Мне это не нужно, понятно?

— Это бред. Все, что ты сейчас говоришь, это бред. — Не желая примиряться с провалом, он продолжал что-то отвечать в последней попытке остановить, заставить задуматься, признаться. Выбрать его, а не свой страх. — Чего ты боишься? Это важнее, чем… Мы с тобой справимся. Я уверен, что справимся. Лара, пожалуйста.

— Нет. Мы договаривались: никаких истерик. Я сказала, что мы расходимся, значит, мы расходимся. Это все.

Дима усмехнулся. К черту. Он сказал все, что мог.

— Как пожелаешь. — Их взгляды наконец встретились, сердце трепыхнулось в груди, убеждая его рвануть к Ларе в последний раз, но Дима остался на месте. — Никаких истерик. Можешь идти.

Ничего не ответив, Лара вышла из комнаты. Дима запретил себе идти следом.

На этом, действительно, все.

Глава 39

Голубые глаза пристально всматривались в ее, не позволяя отвести взгляд в сторону. Горячие, сильные руки прижимали ее тело к его — крепким, надежным объятием, утешая, избавляя от подтачивающей изнутри тревоги. Губы, теплые и сухие, соприкасались с ее, вовлекая в короткий, дразняще-легкий поцелуй. Ее пальцы скользили в светлых волосах, наслаждаясь их удивительно-приятной на ощупь мягкостью. Ей, наконец-то, было хорошо. Спокойно, как никогда прежде.

Улыбнувшись, он склонился чуть левее и коснулся губами ее щеки.

— Я тебя люблю. — Его шепот мурашками прошелся по ее телу.

Спустя мгновение по неведомой причине счастье вдруг сменилось невыносимой тоской.

Лара резко распахнула глаза и, судорожно вбирая в сжавшиеся легкие воздух, пыталась справиться с частым, поверхностным дыханием. Горло сковало спазмом, в груди неприятно бухало сердце. Никакого желания возвращаться ко сну не было, но и подняться с кровати пока не хватало сил.

Она успела привыкнуть, что на протяжении уже нескольких недель выбираться из постели от утра к утру становилось все труднее. Плотно закутавшись в одеяло несмотря на разгар лета, Лара дала себе еще несколько минут, чтобы без спешки примириться с началом нового дня.

Сквозь плотные бежевые шторы пробивался солнечный свет, из приоткрытого окна доносился шум проезжающих по дороге машин и знакомый, по прошествии многих лет, прожитых в этой квартире, запросто узнаваемый грохот — коммунальщики разгружали мусорные баки; значит, шесть утра или около того.

На прикроватной тумбе Лара нашла телефон и, поморгав, надеясь прояснить слабое из-за недостатка сна зрение, воспаленными глазами проверила время (действительно, всего лишь шесть пятнадцать утра) и новые уведомления. Она опять уснула лишь глубоко за полночь, но в последнее время в этом не было ничего удивительного, как и в том, что будильник утратил свое предназначение: всю неделю Лара бодрствовала задолго до его звонка.

В ванной она вяло, с трудом удерживая себя в вертикальном положении, умылась и почистила зубы, всматриваясь в собственное отражение с презрительной усмешкой на губах. Она красилась, как обычно, одевалась, как обычно, завтракала, как обычно, и запрещала себе думать о чем-либо, кроме работы. Ее раздражало засевшее в ней страдание. Она не хотела его признавать.

Жалеть себя — последнее дело.

Справится, она справится. Привыкнет. Переживет.

Ничего не длится вечно. Все проходит, и это — тоже пройдет.

Она и, правда, справлялась. Поначалу. Вроде бы.

Пару недель после… произошедшего Лара жила в привычном состоянии. Работала, отгоняла любые мысли о Диме — вполне успешно, стоит заметить, — и была уверена, что скоро рутина затянет ее обратно в колею. Рутина в самом деле затянула, но совершенно не так, как должна была. Предполагаемый верный путь к нормализации жизни обернулся отвлекающим маневром. Непредвиденно, Лара провалилась в черноту.

В один из вечеров, вернувшись из офиса домой, она, наконец, признала, что с головой погрузилась в хорошо знакомый ад. Снова каждый день на выходе из квартиры она натягивала на губы улыбку, чтобы не выдать истинных чувств, снова поднимала себя с кровати на одном только бунте против собственного бессилия, снова не видела ни одной причины радоваться жизни. Ее состояние, родное и изученное во всех подробностях, порождало страх и вместе с тем вызывало усмешку: Лару — быть может, немного зло, — забавляло, как все то, от чего она бежала больше десятка лет, без сопротивления возвратилось на круги своя, словно по щелчку.

Она долго тащила себя на свет из этой бездны, защищалась, береглась, надеялась не допустить повторения… и все же попалась. Едва лишь выбралась из одной ямы — тут же рухнула в другую, несмотря на предпринятые усилия во избежание любых рисков, несмотря на свою глупую уверенность, что она, из всех людей на свете, точно не угодит в подобную историю: она ведь не способна влюбиться, не способна привязаться к человеку всей душой без прямого разрешения разума.

Смешно.

Лару скучивало от тоски.

Истина, пусть и запоздало, но пробилась сквозь пелену ее искусного самообмана, как сорняк на тщательно сдобренной пестицидами грядке.

Непрекращающейся дрожью озноба при нормальной комнатной температуре.

Полным исчезновением физических и моральных сил в нерабочие часы.

Отсутствием ярких эмоциональных реакций.

Никаких слез. Никаких истерик. Срывов.

Штиль.

Ее психика за годы прошлого ада была натаскана на другое — на бесперебойное и благопристойное функционирование в любом состоянии, пусть внутри Лары и леденело оставшееся с прежних времен пепелище.

Впрочем, она знала, как с этим жить. Знала, что со временем вытащит себя за волосы из болота. Сцепит зубы и вытащит, потому что характер такой. А как жить с вечным страхом потери, Лара не знала.

Если бы она подпустила Диму еще ближе, чем уже успела, сама того не ведая, если бы дала ему прорасти корнями в каждой клеточке себя, а потом бы что-нибудь случилось… Лара вполне представляла, во что тогда превратилась бы ее жизнь.

Она знала про свой страх все. Он стоял перед ее глазами — преисполненный мудрого всеведенья, монолитно-устойчивый, непробиваемый, — и она искренне не находила в себе мужества переступить через невидимое, но до бетонной шероховатости осязаемое препятствие внутри себя. Одна мысль, одно гипотетическое намерение рискнуть вызывали в ней парализующий тело и разум ужас.