Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Левинский кивнул.

— Значит, два-три месяца у него еще есть. Для начала нам этого хватит.

— Да, вам хватит. — Пятьсот девятый поднял свое чернозеленое от синяков лицо. Он знал: люди, обслуживающие крематорий, через каждые четыре-пять месяцев сменяются, их вывозят в другие лагеря и там отправляют в газовые камеры. Простейший способ избавляться от свидетелей, которые слишком много знают. Вот почему и Бергеру осталось, по всей вероятности, не больше трех месяцев жизни. Но три месяца — это много. За три месяца мало ли что может произойти. Особенно с помощью Рабочего лагеря. — А чего мы от вас, Левинский, можем ожидать? — спросил он.

— Того же, что и мы от вас.

— Это для нас не так уж важно. Прятать нам пока что некого. Жратва — вот что нам нужно. Жратва.

Левинский помолчал.

— Но мы же не в состоянии прокормить весь ваш барак, — сказал он наконец. — Ты и сам это знаешь.

— Так об этом и речи нет. Нас всего двенадцать. А мусульман так и так не спасти.

— Нам самим мало. Иначе сюда, к вам, не поступали бы каждый день новенькие.

— Это я тоже знаю. Я не говорю о том, чтобы кормить нас до отвала; хотелось бы только не умереть с голоду.

— Но пойми: то, что мы экономим, нужно нам для тех, кого мы прячем. На них-то нам пайку не выдают. Но мы сделаем для вас, что в наших силах. Идет?

«Идет-то идет, только это все равно что ничего, — подумал пятьсот девятый. — Всего лишь слова». Но настаивать и требовать, пока барак не показал, на что он способен, было бессмысленно.

— Идет, — ответил он.

— Хорошо. Тогда давай еще с Бергером поговорим. Он мог бы стать связным. Ведь ему разрешен проход по всей зоне. Это самое простое. А своими людьми ты уж займись сам. И чем меньше из них будут знать обо мне, тем лучше. И всегда только один связник между двумя группами. Еще один в резерве. Одно из основных правил, которые ты, конечно, знаешь, верно?

Левинский стрельнул глазами.

— Которые я знаю, — ответил пятьсот девятый.

Левинский уползал сквозь красноватую мглу — за барак, за уборную, к выходу. Пятьсот девятый ощупью пробирался к своим. Он вдруг как-то сразу очень устал. Ему казалось, будто он день-деньской говорил без умолку и при этом еще лихорадочно думал. С тех пор как вернулся из карцера, он все поставил на эту встречу. Теперь в голове мутилось. Город внизу полыхал, как гигантский горн. Он переполз к Бергеру.

— Эфраим, — сказал он. — По-моему, мы прорвемся.

К ним приковылял Агасфер.

— Ну что, говорил с ним?

— Да, старик. Они хотят нам помочь. А мы поможем им.

— Мы — им?

— Да, — произнес пятьсот девятый, расправив спину. Мути в голове как не бывало. — Да, мы им тоже. Баш на баш, иначе не бывает.

Безумная гордость, почти гордыня зазвенела в его голосе. Им не подают из милости, они в ответ тоже дают. Значит, они еще на что-то годятся. Они даже могут помочь Большому лагерю. Такие слабые, такие убогие, что, казалось, ветер подуй — и их унесет, они сейчас не чувствовали своей немощи.

— Мы прорвемся, — повторил пятьсот девятый. — У нас снова есть связь. Мы больше не отрезаны. Карантин кончился.

То, что он сказал, означало примерно следующее: мы уже не просто приговоренные к смерти, у нас появился крохотный шанс. Вот и все — но сколь же огромна разница между отчаянием и надеждой.

— Теперь мы должны постоянно об этом помнить, — сказал он. — Мы должны питаться этим. Как хлебом. Как мясом. Дело идет к концу. Это уже ясно. И мы прорвемся. Раньше мысль о воле нас убивала.

«Слишком все это было далеко, несбыточно. Слишком много было разочарований. Но это в прошлом. А теперь она тут, с нами. И должна нам помочь. Мы напитаем ею наши мозги. Это — как мясо».

— Новостей он никаких не принес? — спросил Лебенталь. — Клочок газеты или еще что?

— Нет. У них запрет на все. Но они там тайком радио собирают. Из чего придется: что-то подобрали, что-то стащили. Говорят, через несколько дней должно заработать. Не исключено, что они его у нас спрячут. Тогда уж мы точно будем знать, что в мире творится.

Пятьсот девятый извлек из кармана два куска хлеба — это Левинский оставил. Он передал их Бергеру.

— Вот, Эфраим. Раздели. Он еще принесет.

Каждый взял свою долю. Жевали медленно. Внизу под ними полыхал город. За ними горой лежали трупы. Ветераны сбились тесной маленькой кучкой и молча ели хлеб; и вкус хлеба был совсем иной, чем когда-либо прежде. Это было словно некое таинство причастия, разом отделившее их от всех остальных в бараке. От мусульман. Они возобновили борьбу. И обрели соратников. У них появилась цель. Они смотрели вдаль — на поля и горы, город и ночь, и в эту секунду ни один не замечал ни колючей проволоки, ни пулеметных вышек.

X

Нойбауэр покосился на бумагу, что лежала у него на письменном столе, и снова взял ее в руки.

Хорошо им писать, крысы канцелярские, подумал он с неприязнью. Опять одно из тех каучуковых распоряжений, которое как хочешь, так и понимай — читается вполне невинно, а подразумевается-то совсем иное. Составить перечень наиболее видных политзаключенных, и, как бы невзначай, добавлено: «если таковые в лагере еще имеются». Вот оно — для чего писалось. Кто умный, тот поймет. Так что Диц мог и не созывать сегодня утром совещания. Дицу легко разглагольствовать. «Ликвидировать всех, кто опасен», — так он заявил. «В эти трудные времена мы не можем себе позволить держать за спиной изменников родины да еще их кормить». Языком-то молоть всегда просто, но кому-то потом приходится выполнять. А это уже совсем другое дело. На такие вещи надо иметь совершенно точные письменные директивы. Диц сам ни строчки не написал, а этот треклятый запрос на столе — не настоящий приказ, всю полноту ответственности он возлагает на исполнителя.

Нойбауэр отодвинул бумагу в сторону и достал сигару. Сигары тоже на исходе. Четыре коробки только, потом останутся «Немецкие стражи», да и тех не слишком много. Почти все сгорело. А ведь как сыр в масле катались — вот тогда и надо было как следует запастись, да кто же мог подумать, что до такого дойдет?

Вошел Вебер. После некоторых колебаний Нойбауэр пододвинул к нему коробку.

— Угощайтесь, — предложил он с деланным радушием. — Большая редкость в наши дни. Настоящие «Партагас».

— Спасибо. Но я только сигареты.

— Ах да, верно. Я все забываю. Что ж, тогда курите ваши гвоздики — будем надеяться, что не от гроба.

Вебер подавил ухмылку. Должно быть, у старика трудности, уж больно гостеприимен. Он извлек из кармана плоский золотой портсигар, постучал сигаретой по крышке. В 1933 году эта вещица принадлежала советнику юстиции Арону Вайценблюту. Это была удачная находка. Монограмма на крышке подходила и к его инициалам: Антон Вебер. Это был единственный трофей, присвоенный им за все годы. Ему много не нужно, а уж имущество никогда его не интересовало.