Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Тут распоряженьице пришло, — сообщил Нойбауэр. — Вот, прочтите-ка.
Вебер взял листок в руки. Начал читать — медленно, основательно. Нойбауэру не терпелось.
— В конце уже не важно, — торопил он. — Вся загвоздка в пассаже о политзаключенных. Приблизительно сколько их у нас еще?
Вебер уронил бумагу на стол. Лист скользнул по полированной столешнице и уткнулся в изящную вазочку с фиалками.
— Так сразу сказать трудно, — протянул он. — Но примерно это половина заключенных. Может, чуть больше, может, меньше. Все, которые с красной нашивкой. Не считая иностранцев, разумеется. Остальная половина — это уголовники, ну и немножко гомиков, теологов и прочей швали.
Нойбауэр поднял глаза. Он не
— Я не о том. Ведь не все же с красной нашивкой политические. Во всяком случае, не в смысле этого документа.
— Разумеется, нет. Красный треугольник — это только знак общей классификации. А так это жиды, католики, социал-демократы, коммунисты, ну и еще кое-кто.
Нойбауэр и так это знает. После десяти лет работы Вебер еще будет ему лекции читать. Нойбауэра не покидало смутное чувство, что в глубине души начальник режима просто над ним потешается.
— Ну а как у нас с настоящими политическими? — спросил он, решив сделать вид, будто ничего не замечает.
— В большинстве это коммунисты.
— Этих мы точно можем установить, верно?
— Довольно точно. В делах должно быть указано.
— Ну а кроме коммунистов, есть у нас другие политические?
— Я могу распорядиться, чтоб посмотрели. Наверно, есть кое-кто: газетчики, социал-демократы, демократы…
Нойбауэр пустил в потолок облако ароматного дыма от своей «Портагас». Просто удивительно, до чего быстро хорошая сигара его успокаивает и настраивает на оптимистический лад!
— Вот и отлично, — сказал он почти ласково. — Для начала мы это и установим. Прикажите прочесать списки заключенных. А уж потом всегда сможем решить, сколько людей нам понадобится для рапорта. А вы как считаете?
— Конечно.
— Это не к спеху. У нас еще недели две. Вполне приличный срок, чтобы многое уладить, верно?
— Конечно.
— К тому же кое-что можно датировать задним числом. Я имею в виду, раз уж что-то должно произойти, оно могло случиться и раньше. И имена людей, которых понадобится отсеять, вовсе не обязательно фиксировать. Лишняя волокита. Только ненужное внимание руководства привлекать, запросы, переписку…
— Конечно.
— Слишком много таких заключенных у нас и не найдется. Я имею в виду столько, чтобы это бросалось в глаза…
— Нам вообще не обязательно их иметь, — заметил Вебер совершенно невозмутимо.
Он знал, к чему клонит Нойбауэр, и Нойбауэр знал, что подчиненный его понял.
— Без лишнего шума, конечно, — сказал он. — Мы провернем это как можно тише. Тут я могу на вас положиться, верно?
Он встал и выпрямленной канцелярской скрепкой начал осторожно буравить сигару. До этого он в спешке слишком неаккуратно ее обкусил, и теперь она не тянулась. Хорошие сигары никогда не надо обкусывать, только осторожно вскрывать, а лучше всего обрезать острым ножичком.
— А как у нас с работой? Дел хватает?
— Медеплавильный завод после бомбежки почти выведен из строя. Мы посылаем туда людей на разборку руин. Остальные бригады работают, как и прежде.
— Разборка руин? Хорошая мысль. — Сигара снова пошла. — Диц со мной сегодня как раз о том же говорил. Расчищать завалы на улицах, сносить разбомбленные дома. Ситуация чрезвычайная, а у нас все-таки самая дешевая рабочая сила. Диц высказался за. Я тоже. Вы, надеюсь, не будете против, а?
— Нет.
Нойбауэр встал у окна и посмотрел во двор.
— Да, еще запрос пришел, насчет продовольствия. Велят экономить. Как, по-вашему, это сделать?
— Продуктов меньше выдавать, — грубо ответил Вебер.
— Но это, знаете, только до известной степени. Если люди начнут падать от голода, они не смогут работать.
— Сэкономим на Малом лагере. Там еще полным-полно дармоедов. А кто подох — тот не едок.
Нойбауэр
кивнул.— И все же… Вы мой девиз знаете: человечность, доколе возможно. Ну а если никакой возможности нет, тогда, конечно… Приказ есть приказ.
Теперь они оба стояли у окна и курили. Беседовали спокойно и деловито, как два почтенных скотопромышленника на скотобойне. Во дворе заключенные трудились на грядках и клумбах, разбитых вокруг комендантского дома.
— Я велел посадить бордюр из нарциссов и ирисов, — изрек Нойбауэр. — Желтое с голубым, красивое сочетание.
— Да, — отозвался Вебер бесцветным голосом.
Нойбауэр рассмеялся.
— Вас это не слишком интересует, верно?
— Да не то чтобы очень. Я больше по кеглям.
— Кегли тоже хорошо. — Нойбауэр понаблюдал еще немного за ходом посадок. — А как там наш лагерный оркестр? У этих ребят чертовски привольное житье.
— Они играют при уходе и возвращении бригад и два раза в неделю всю вторую половину дня.
— От того, что они музицируют всю вторую половину дня, бригадам ни холодно ни жарко. Распорядитесь, чтобы они играли час после вечерней поверки. Это будет полезно для наших людей. Как-то их отвлечет. Особенно если нам на еде придется экономить.
— Я распоряжусь.
— Ну что ж. Тогда мы, наверно, все обсудили и, по-моему, прекрасно понимаем друг друга. — Нойбауэр вернулся к своему письменному столу. Он выдвинул ящик и извлек оттуда маленькую коробочку. — У меня, Вебер, для вас еще кое-какой сюрприз. Сегодня доставили. Я полагал, вас это порадует.
Вебер открыл коробочку. Там лежал крест «За боевые заслуги». К немалому удивлению Нойбауэра, польщенный Вебер даже покраснел. Этого уж Нойбауэр никак не ожидал.
— Вот к нему удостоверение, — объяснил он. — Вы давно заслужили. Мы ведь здесь тоже в известном смысле на передовой. Впрочем, не надо лишних слов. — Он протянул Веберу руку. — Трудные времена. Но мы выстоим.
Вебер вышел. Нойбауэр даже головой мотнул. Этот дешевый трюк с орденом подействовал куда лучше, чем он предполагал. Выходит, верно, что у каждого найдется слабое место. Некоторое время он в раздумье постоял перед большой пестрой политической картой Европы, что висела на стене напротив портрета Гитлера. Флажки на карте давно не соответствовали действительности. Они все еще торчали где-то в бескрайних просторах России. Нойбауэр оставил их там из какого-то смутного суеверия: вдруг когда-нибудь линия фронта снова будет там. Он вздохнул, вернулся к письменному столу, взял в руки стеклянную вазочку с фиалками и вдохнул их сладковатый аромат. Какая-то неясная мысль шевельнулась в голове. «Это тоже мы, лучшая часть нашего «я», — думал он, почти потрясенный. — В нашей душе всему находится место. Железная дисциплина, понимание исторической необходимости и в то же время тончайшее проявление духа. Фюрер обожает детей. Геринг души не чает в животных». Он еще раз понюхал цветы. Он потерял сто тридцать тысяч марок — и несмотря ни на что, уже снова на коне! Нас так просто не возьмешь! И уже снова любовь к прекрасному! И с лагерным оркестром идея очень удачная. Сегодня вечером Сельма и Фрея сюда переберутся. На них это произведет неизгладимое впечатление. Он сел за пишущую машинку и двумя пальцами принялся отстукивать приказ насчет оркестра. Это для его секретной папки. Сюда же пошло предписание об освобождении ослабевших заключенных от работы. Подразумевало-то оно совсем другое, но он в такие мелочи вникать не обязан. Как Вебер сие предписание будет выполнять — это его забота. Уж он-то что-нибудь придумает — крест «За боевые заслуги» очень кстати пришелся. А в секретной папке найдется еще немало доказательств его, Нойбауэра, мягкости и радения о контингенте. Плюс к тому — обычный компрометирующий материал на начальство и товарищей по партии. Кто стоит под ураганным огнем, должен позаботиться о надежном укрытии.