Искры

Это простое действие срабатывает, словно спусковой крючок, и вместе с новым потоком слез из меня потоком выходят накопившиеся эмоции. Эти объятия словно вскрывают какой-то нарыв. Меня трясет, как в истерике. А, может, это она и есть.

– Я не могу, – пищу я, хотя уже и так плачу.

– Можешь. Ничего плохого в этом нет. Я тоже много раз плакал.

– Неправда.

Такие, как Царев, не плачут. Горы из стали. Непробиваемые, мощные и надежные.

– Каждый раз.

– Нет.

– Да серьезно, – хрипло говорит он.

– Но тогда все поймут, что я слабая.

– Слезы не означают, что ты слаб, – успокаивающе звучит его низкий голос. – Они означают, что ты живой. И что чувствуешь. – Лев хлопает меня по спине. – Никто из наших не осудит за слезы. Тем более тебя, Ева. Тебя все обожают.

– Но я хочу быть сильной, – пищу я, дрожа в его руках.

– Ты и так сильнее всех, кого я знаю. Вся часть гордится тем, что ты с нами. И Артём будет жить только потому, что ты была рядом в нужный момент.

– Я буду приносить ему чертову колу каждую смену, буду делиться всеми вкусняшками, только бы он жил! – причитаю я, продолжая орошать пропахшую дымом одежду старшего пожарного, и рыдаю все сильнее. – Я обещаю, что перестану обзывать его одноклеточным, только пусть Артём выживет! Пожалуйста!

Царев смеется, и я вместе с ним. Смеюсь и рыдаю.

– Конечно, выживет. Артём сильный. Помнишь, как в прошлом году он кубарем скатился с лестницы? Ни одной царапины! А как ударился башкой на тренировке и упал без сознания? У него даже сотрясения не нашли! Непробиваемый!

Мы вспоминаем все больше историй, и я постепенно успокаиваюсь. Отпускаю Льва и снова умываюсь перед зеркалом.

– Нужно думать о хорошем и верить, – говорит он, подав мне бумажное полотенце.

– Ты прав, – соглашаюсь я, промокнув им опухшее от слез лицо.

Плевать, пусть все видят. Я не железный дровосек, я – девчонка. Но такая девчонка, каких еще поискать.

Когда мы возвращаемся в зал ожидания приемного отделения, Батя протягивает мне кружку с чем-то горячим:

– Твой любимый мятный чай.

– Где ты его достал? – удивленно спрашиваю я и дрожащими пальцами беру кружку.

Мы отходим к окну.

– Специально для тебя заварил, – отвечает он с теплотой в голосе, – и принес.

– Почему тогда твои фанаты пьют дешевый кофе из автомата? – интересуюсь я, оглядев зевающих сослуживцев.

– Потому что этот чай только для моей дочери. – Отец кладет ладонь на мое плечо. Она горячая и тяжелая. – И я знаю, что он всегда тебя успокаивает.

– Спасибо, пап, – произношу я, устало улыбнувшись.

И вижу, как меняется его лицо. Как дергается кадык, как напряженно сжимаются губы и наполняются блестящей влагой глаза. Наверное, это первый раз, когда я так называю Петровича, глядя в глаза.

Сложно поверить, но мне понадобилось пятнадцать лет, чтобы произнести это слово, не отводя от Петровича взгляда. Бывали разные моменты. Я звала его «вы», чуть позже «ты», потом дядей Сашей или Батей. Всячески избегала этого сложного, почти сакрального «папа», и вот оно вдруг так легко и просто вырвалось из меня. И теперь у меня не получается понять, расстроило его это или сделало счастливым. Я так сильно волнуюсь, что внутри, переворачивая все мои органы, разливается какое-то странное, обволакивающее и окрыляющее тепло. Не знаю, что это, но определенно сильная штука. Может, отец и не в восторге, что я пошла по его стопам, но он точно за меня переживал.

– Доктор идет, – вдруг восклицает кто-то.

Мы все оборачиваемся, как по команде. К нам подходит врач. По выражению его лица не понять, с хорошими новостями он явился, или наоборот. У меня от волнения сдавливает грудь.

– Операция прошла успешно, – наконец сообщает он, и все выдыхают. – Пациент был введен в искусственную кому, он все еще в тяжелом состоянии, но стабилен. Теперь остается только ждать, когда к нему вернется сознание. Прогноз осторожно благоприятный.

– Когда можно будет его увидеть? – задает вопрос Илья.

– Первыми допустят родственников, когда они приедут. Нам сообщили, что они уже в пути, – врач смотрит на часы, – остальные желающие могут приходить не раньше послезавтра, вопрос посещения будет решаться по состоянию здоровья пациента. А сейчас прошу меня простить.

Все присутствующие задают еще какие-то вопросы, доктор отвечает и затем удаляется, а я словно погружаюсь в вакуум. Жив. Очнется. Все будет хорошо.

– Ева, ты можешь взять столько дней отпуска, сколько понадобится, – как сквозь вату до меня доносится голос начальника. – Тебе нужно отдохнуть и восстановиться.

Я с трудом фокусирую на нем взгляд.

– Нет, – мотаю головой из стороны в сторону так резко, словно от этого зависит моя жизнь. – Нет, Рустам Айдарович, я выйду в следующую смену, ладно? Если хотите, схожу к Вере. Столько сеансов, сколько нужно. Только не отстраняйте, я дома сойду с ума.

Он шумно выдыхает и смотрит на Батю. Словно тот до сих пор все решает за меня. Отец кивает.

– Как знаешь, – говорит мне начальник.

– Спасибо.

– Ты – молодец, – произносит он, коротко коснувшись моего плеча, и отходит в сторону, чтобы поговорить с остальными.

– Я отвезу тебя домой, – произносит отец, забирая с кресла мою боевку. – В усадьбу.

– Не сейчас, – прошу я, мотнув головой. – Отвези меня в квартиру, мне нужно побыть одной.

– Ева, – очевидно, собирается настаивать он.

– В квартиру, – повторяю я. – Мне нужно выспаться.

– Я бы позаботился…

– Знаю, – заверяю, выразительно взглянув ему в глаза. – Знаю. Приеду как-нибудь на выходных, а сейчас мне нужно к себе.

– Хорошо, – вздыхает отец. – Но он скучает по тебе.

Я закусываю губу, поняв, о ком говорит отец. Меня захлестывает чувство вины.

– А меня подвезете? – направляется за нами Илюха.

И как я могла забыть, что мы теперь соседи?

– Как плечо? Тебе дали обезболивающее? – тут же переключается на него Батя.

– Целую горсть таблеток, – хвастается тот. – Нужно будет еще сходить к врачу на неделе.

Я плетусь за ними по коридору, жалея, что нам не дали зайти в реанимацию, чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на Артёма. Ну, ничего. Главное, что операция позади и прогноз благоприятный. Позвоню завтра – точнее, уже сегодня, и спрошу, как у него дела. Жаль, телефон остался в части. Или в машине. Где он вообще?