Испытание временем

— Решено, мы едем.

* * *

Сура легла спать, как отступница, без молитвы и до рассвета исходила думами. Утром она, не молясь, позавтракала, молча оделась и целый день пробродила по улицам городка. Вечером — была пятница — Сура не зажгла свечей и не склонилась над ними, чтобы произнести традиционное благословение. В день субботы квартира оставалась неубранной, и евреи видели ее в будничном платье, она тащила из колодца воду, выносила наружу тлеющий пепел и колола дрова. Сура не собирала больше доброхотных даяний и с утра до поздней ночи не выходила на улицу. Уста ее, словно скованные обетом, замкнулись, добрые глаза погасли, как звезды в ненастную ночь. Безразличная ко всему, она целыми днями просиживала в углу. Нухим пробовал заговаривать с ней, но мать отворачивалась или уходила.

Хаим-водовоз, здоровый и плотный еврей, с черной как смоль бородой и горбатым носом, распухшим от нюхательного табака, все чаще останавливался у ворот и голосом, отчетливо слышным по ту сторону реки, начинал приблизительно так:

— Что это значит, Сура, ты хочешь, чтобы твои родственники и друзья сгорели от стыда и позора? Если ты с ума сошла, мы тебя на общие средства отправим в губернию к сумасшедшим. Тебе нравится быть безбожницей, головой об стенку, но зачем делать беззаконие на виду? Жги себе дома огонь, ешь свинину, провались с твоим Нухимом, но не позорь наш городок. Я предупреждаю тебя от имени всего еврейства, что, если не исправишься, мы предадим тебя анафеме и ты крошки хлеба от нас не получишь. Свинье свинячья смерть.

Сура выслушивала водовоза и молча возвращалась в дом. Хаим со злобой отплевывался и вымещал обиду на лошадке.

Иногда в лесу запахнет гарью и повалит дым. Это еще не пожар, сырой валежник может долго тлеть, нагрянет дождь, и огонь погаснет. Бывает и так: ветер из озорства принесет запах гари, а с ним и тревожное опасение — не зреет ли за спиной огонь. Но вот вспыхнуло пламя, взвилось вверх, его очертания пред глазами — и страхи исчезли. Хаим-водовоз не испугался, когда Сура вдруг приблизилась к нему и точно плеснула в него ведро ледяной воды:

— Давно ты, черная ворона, стал божьим стряпчим? Защищаешь его, всесильного, от слабенькой женщины.

Она повернулась к востоку и, словно обращаясь к восходящему солнцу, устремила кверху сжатые кулаки.

— Ты стряпчих присылаешь, старый злодей! Да исчезнет память твоя во Израиле! Пусть слезы евреев падут на твою голову, кровопийца! Грабитель! Разбойник! У меня, несчастной вдовы, оторвать последнего сына, последнюю радость, за что? «Не убий», — а сам убиваешь, «люби ближнего», — а калечишь тех, кто почитает тебя. Убирайся, Хаим, и скажи евреям, что я отступница и от небесного злодея отрекаюсь.

Вечером Сура позвала торговку Гинду и бабку Хаву и вверила им тайну: Хана Яковлевна уже несколько ночей спит в одной постели с заведующим школой и шляется под мостом со старшим братом ксендза. К утру об этом узнало все местечко, и в первую очередь Нухим.

На следующий день Хана Яковлевна как ни в чем не бывало пришла к Нухиму, и снова из-за плотно прикрытых дверей слышался шелест страниц и звон срывающегося смеха.

* * *

Когда дверь комнаты сына поздно ночью открылась, Сура отозвала в сторону Хану Яковлевну, долго рассматривала ее руки и сказала:

— Оставь мне, Ханеле, твои ногти и несколько волос. У глупой женщины свои приметы.

Девушка рассмеялась, поцеловала ее и оставила маленькие обрезки ноготков и три длинных волоса. Три — не больше и не меньше.

Когда послышалось пение первых петухов, Сура встала с постели, развела в печке огонь и, сжигая маленький сверток, бормотала:

— Господи, пусть сгорит ее сердце, как сгорели ногти и волосы.

За обедом мать склонилась к сыну и сказала:

— Мне снилось, Нухим, что ты снова занялся часами.

— Нет, мамыле, на будущей неделе мы уезжаем. Нас ждут в городе.

Весь следующий день Сура шила себе саван. Когда Нухим ушел, она примерила его, свернула и положила на стол.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ее нашли на чердаке мертвой, она повесилась».

Рассказ встретил весьма сдержанный прием.

— Что вы хотели этим сказать? — спрашивали меня.

— Я отразил современность, показал без прикрас самую жизнь.

— Зачем? — домогались узнать дотошные люди.

Издатели хотели узнать: каково отношение автора к персонажам? На чьей стороне его симпатии?

Я смело заявил, что объектив моего фотоаппарата отразил все: и уходящий мир с его мелкими семейными интересами, и ростки нового, порывающие последние связи с мещанством. Но совсем четко обрисована судьба юной смены, но так ли это важно?

Понадобились годы, прежде чем я понял, что объектив должен быть обращен лишь к событиям, характерным для современности. Долг творца — вовремя их увидеть, чтобы не слишком поздно произнести веское слово, приободрить правых и осудить неправых. Не будь я тогда напичкан литературными проповедями не слишком проницательных наставников, мне следовало бы также знать, что художественное произведение должно быть в первую очередь поучительным. Красочные описания природы, персонажей, их характер и внешность, как и замысловатый сюжет, — лишь спутники творческой идеи. Их назначение — примирить непреклонного читателя с целями авторского замысла. Искусству поучения много веков, его средства обширны и многогранны: и гнев, и смех, и печальные признания одинаково служат ему. За внешней занимательностью и фантастическими упражнениями неизменно следует трезвое назидание.

Первой попыткой следовать этому пути был роман «Буревестник», изданный в 1928 году.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В середине двадцатых годов в стране, оправившейся от послереволюционной разрухи, шло обширное строительство, заработали фабрики, заводы, шахты, сельское хозяйство преодолевало последствия недородов и голода, — и художественной литературе предстояло выявить положительный образ советского земледельца, рабочего, хозяйственника, отразить лучшие начинания самоотверженных людей, выращенных революцией.

Это не было единственное направление, но в ряду других именно оно привлекло мое внимание. В новом типе романа помимо производственных проблем решались и нравственные, семейно-бытовые и религиозные. Мне казалось заманчивым показать современность со всеми ее внутренними противоречиями, со всем тем, что сокрыто от постороннего взора.

Следуя избранному мною направлению, я опубликовал роман под названием «Три дня». Он отвечал всем требованиям, казавшимся мне обязательными для этого жанра: шахтеры, добывающие медный колчедан, трудились что есть мочи, разоблачали в своей среде белогвардейца и напряжением всех сил потушили пожар, грозивший шахте обвалом. Автор вылепил положительный образ женщины — начальника горноспасательной станции, развернул конфликт между сознательными и недостаточно передовыми рабочими. Был в романе и нигилист. Эта печальная роль досталась заведующему рудником, человеку во всех отношениях приятному.

Вот один из диалогов с начальником горноспасательной станции:

«— В камне, Ольга Ивановна, больше души, чем в нас. Это мы безжизненны, мы, люди! Камни поют, камни учат, камни мудрее нас. В них больше тепла, чем в человеке.

— В вас много юмора, — сказала Ольга Ивановна, — предпочитать камни людям может только каменный человек.

— Камни прекрасны, всмотритесь в них ближе: агат, халцедон, яшма, хризопраз, роговик, аметист… Какое разнообразие красок и свойств! Жирные, розовые, молочные, дымчатые… Полюбуйтесь корундом, после бриллианта это самый твердый минерал.