История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
Шрифт:
Я его ненавидела. Но этим противостояние не кончилось.
Настало время отъезда, и накануне отъезда всем стало известно, что подписан приказ и папину кафедру по военно-медицинской подготовке закрывают. Конечно, папа был очень эрудирован в своей области – токсикологии – и читал, как я уже упоминала, свои лекции блестяще, артистично сопровождая демонстрацией опытов, читал под аплодисменты студентов. Впоследствии я встречала очень многих выпускников Медицинского института, которые, на мой взгляд, искренне радовались при виде папы и относились к нему с большим почтением. Большинство старой профессуры, несмотря на то, что получили образование в основном в Германии и, уж конечно, не разделяли политических взглядов папы, тоже относились к папе с большим уважением. Но в то лето все было не так. В день отъезда, позавтракав, мы направились к автобусу, который должен
– Садитесь, – сказал папа нам.
Мы прошли и сели. Я взяла Сережку на руки, папа спросил у мамы газету. Автобус уже трогался, папа стоял около нас, возможно, тогда он еще надеялся, что кто-то уступит место, мама искала газету, нашла, протянула папе, автобус тронулся – и папа, улыбаясь, оглядел сидящих, постелил газету на ступеньках автобуса и сел. Так он проехал всю дорогу. Ему было шестьдесят лет. Он был старше всех. Мама, поджав губы, бледная, поглядывала на папу.
– У него же больная печень, от тряски будет обострение, – сказала она мне шепотом.
Если не все, то почти все находившиеся в автобусе были его ученики, и среди них был тот самый родственник Коко, который годился папе в сыновья. Но никто не встал, никто не предложил место.
Эту поездку в нагретом автобусе, переполненном злыми неблагодарными людьми, папу, трясущегося на ступеньках, я не забуду никогда. Теперь, правда, вместо злобы и презрения испытываю я к этим людям нечто вроде сожаления – ну не одарил их Бог ни умом, ни добротой.
В связи с организацией новой кафедры надо было подготовить преподавательские кадры и выпустить учебники по новым для Болгарии предметам. Лично папой написаны пять оригинальных учебников: «Санитарно-химическая защита», «Военная токсикология и патология, клиника и терапия поражений атомного и химического оружия», «Военно-полевая терапия», «Организация и тактика медицинской службы» и «Наставление для медицинской службы Болгарской народной армии».
Всю жизнь первое, что я видела, входя в папин кабинет, – это склоненную голову над бумагами, сначала черноволосую, на тонкой шее, потом постепенно лысеющую, шея матерела, на ней все явственно прорезывалась морщина. Все это отмечалось мимоходом, не задевая сердца, и только под конец жизни блестящая, отполированная, розовая лысина с хорошо промытой глубокой складкой на шее вызывала во мне щемящую нежность. Папа отправлял нас отдыхать, а сам оставался в Софии – он писал учебники. С каким напряжением, в каком бешеном темпе писались учебники, монографии, я узнала сейчас, читая папины письма маме, но тогда, в Софии, во время их написания, я просто не смела прерывать его работу и, открыв дверь в кабинет и видя склоненный над столом затылок, тут же тихо уходила. Вот выдержки из нескольких писем:
…Мне осталось написать 180 страниц (первая редакция), а мой отпуск кончается 17 октября. Явно не успею закончить до конца отпуска и не знаю, что буду делать. По договору должен сдать ее в ноябре. В общем, ужас. Сегодня получил путевку на Витошу – дом отдыха ВВС, но вряд ли там моя продуктивность увеличится до такой степени, чтобы я мог закончить все до конца отпуска. Я пишу 4 страницы в день, а чтобы кончить до 17-го, мне надо писать по 18 страниц, что, конечно, из области космических скоростей, с которыми я не знаком.
…С моим учебником дело идет медленно – много новых концепций появилось у советских авторов… Мне осталось написать еще две главы: патогенез лучевой болезни и профилактика и лечение ее. Мой договорной срок – 30 ноября. Я смогу написать оставшиеся главы, но мне нужно еще два раза их отредактировать и перепечатать. А на это у меня времени никак не хватит. И не знаю, что делать. Нажимаю, чтобы первый вариант сделать полностью. Всю кафедру втянул в техническую работу – указатели, содержание, проверки, пропущенные тексты из рукописи и т. д. Сегодня приехал из Советского Союза Аргиров, хочу его втянуть в просмотр книжки по существу, хотя он говорит, что мы здесь на правильном пути. Сегодня вышел выпуск кафедры под моей редакцией, на одну треть с моим материалом – монография (коллективная) по ранним формам лучевой болезни в объеме 240 печатных страниц в научных трудах института. На неделе будем рассылать по демократическим странам…
…Пишу (и с ума схожу, что опаздываю), отношу на кафедру, оттуда беру напечатанное, тащу домой и т. д. Вот уже 200 страниц написал, идет к половине третьей сотни, но если бы и 300 страниц было бы у них – это только половина необходимого объема. Но даже если бы все напечатал, то это был бы лишь первый вариант, а мне положено три, только после этого я смогу сдать в редакцию (Аргиров сошел с ума – работает, как стихия).
Мы уезжали отдыхать на море, папа оставался дома. Три окна в эркере папиного кабинета были открыты настежь, утреннее солнце заливало огромный письменный стол и разложенные на нем бумаги. На бумагах, развалясь, лежал кот Васька. Он делил с папой одиночество. Васька был огромным котом и маминым любимцем. Когда папин шофер Стоил, деревенский парень, впервые увидел Ваську, он долго ходил за ним, приглядывался и наконец изрек: «Нет, это не кот, это собака». По повадкам Васька и правда был похож на собаку. Привязанный к маме, он поджидал ее возвращение с базара, сидя на парапете балкона. Еще издали, завидев маму, он стремглав спускался по лианам, выбегал на улицу, мчался до первого переулка, потом важно шел рядом у левой ноги, задрав хвост.
После того, как в 1942 году умер Иордан, папин брат, бездетная тетя Оля, не доверяя воспитание детей Павлине, жене Иордана, забрала детей Иордана, Нору и Владко, к себе (Нору в 1942 году исключили из гимназии за революционную деятельность, тогда у Иордана и случился инфаркт, он умер). В Варне тете Оле удалось восстановить Нору в гимназии, в 1944 году Нора ушла к партизанам в горы, и, как я уже писала, сохранилась фотография – Нора в шинели и пилотке произносит речь перед согражданами. Надо сказать, что Нора была самой близкой мне родственницей в Болгарии – умная, добрая, спокойная, начисто лишенная тщеславия и самомнения. Она очень отличалась от остальных родственников, была похожа, как ни смешно это звучит, на русскую, и вот сейчас я думаю – именно такой была и Цана. Нора потом защитила кандидатскую диссертацию, одно время жила в Москве, где училась в докторантуре. Личная ее судьба сложилась трагично.
С 1946 года, после того как Нора поступила в университет и уехала в Софию, летние месяцы мы проводили у тети Оли в Варне. Первый раз тетя Оля пригласила нас с Вовкой без мамы. У папы с сестрой были сложные отношения. Вероятно, Ольга хотела играть роль старшей сестры. Но папа помнил детство. И вспоминаются мне слова, сказанные мне папой уже перед смертью: «Сестра злая была, потрясающе злая, любила только свой род». (Но и тетя Оля, пробыв у нас дня три, на четвертый говорила: «Со Здравко можешь жить только ты, Вера. Страшно тяжелый человек. Не встречала ничего подобного».)
В Варне, в комнате, где мы спали с Вовкой, на маленьком столике постоянно стояли в вазочке несколько гвоздик, источавших тонкий характерный аромат. В течение многих лет, почувствовав запах гвоздик, я мгновенно вспоминала прохладную комнату с белыми стенами, с большими старинными портретами, с плотно задергивающимися белыми шторами на окнах. Вспоминалась большая кухня со скошенным потолком. В углу кухни, на маленьком стульчике очень прямо сидит всегда аккуратно причесанная и подкрашенная у парикмахера черноволосая тетя Оля, рядом – ее вечная подруга, худенькая Фанче, для которой тетя Оля неоспоримый авторитет. Они медленно пьют из маленьких чашек черный кофе, сваренный Фанче.
– Ну-ка, загляни в чашку, – говорит тетя Оля.
С утра я смотрела на барометр – барометр был особенный: маленький домик висел на стене, и из него поочередно выходили то женщина в национальном костюме, то мужчина. Женщина предвещала плохую погоду, мужчина – хорошую. Если выходил мужчина, мы с тетей Олей и Вовкой отправлялись на море, если женщина – я шла в парк. Я брала огромный том Шекспира, из двухтомника, приобретенного еще в Москве, и там, сидя на одном из кресел, поставленных в ряд, одно к одному, в аллее над пляжем, я читала пьесы Шекспира. Что-то я понимала, что-то нет, но само имя – Шекспир! – и прекрасные иллюстрации возвышали меня в моих глазах. Я боялась уединяться, только однажды села одна на скамейку, стоящую под большим раскидистым деревом, села там потому, что весь пейзаж напоминал мне иллюстрацию к пьесе «Сон в летнюю ночь». Сразу же ко мне подсел какой-то мужчина. Вопросы: неужели я все это читаю и сколько же мне лет? Я осторожно отвечала, улыбалась, но больше никогда не садилась одна.