История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Логика этого на первый взгляд парадоксального процесса становится понятной при более или менее детальном анализе романа Лескова "На ножах", хроники Крестовского "Кровавый пуф" и романа Б. Марковича "Марина из Алого рога".

Роман "На ножах" поражает своим общим неправдоподобием. Некоторые исследователи считают этот "дефект" прямым следствием архаичной композиции, заимствованной Лесковым из "романа тайн", отличительные признаки которого подчеркнуто авантюрное развитие сюжета, нарочито запутанная интрига, нагромождение страшных или необъяснимых событий, показ разнузданных страстей и поступков, сопровождаемый очень скудной, а иногда и вовсе несостоятельной психологической мотивировкой. [31]

В самом деле, художественную неубедительность ряда сцен лесковского романа подчас только этим и можно объяснить. Нередко она граничит с полной утратой чувства правды и меры, столь необходимого писателю-реалисту. В этом отношении особенно примечательно описание обстоятельств и последствий убийства миллионера Бодростина, тайно совершаемого Гордановым в момент спровоцированного им бунта крестьян. Горданов действует трехгранным стилетом, искусно спрятанным в рукоятке безобидного с виду дорожного хлыстика. В ночной суматохе бунта пресловутый хлыстик теряется. Предвидя, что эта единственная, но неопровержимая улика рано или поздно попадет в руки сыщика, подосланного из Петербурга, Горданов следующей ночью прокрадывается к гробу своей жертвы и с помощью чуть ли не кухонного ножа пытается изменить форму раны на ее теле. Сплав приемов построения авантюрного повествования с приемами пошлейшей композиции низкопробного бульварного чтива, обычно также претендующего на "тайну", в данном случае слишком очевиден.

Роман "На ножах" создан в условиях тяжелого творческого кризиса автора. Подвергнутый после опубликования "Некуда" жесточайшему остракизму со стороны демократических кругов, Лесков попадает в лагерь реакции, в зависимость от грубого самовластия Каткова, не скрывавшего своих видов на литературу как на средство расправы с идеологическими противниками. Как редактор, издатель и публицист, свирепо охранявший "устои", Катков требовал тою же от литераторов, сотрудничавших в его журнале, и умел настоять на своем. Лесков и здесь вскоре оказывается на правах белой вороны. Осознавая унизительность своего положения, он пытается занять самостоятельную позицию в стороне от борьбы партий и литературных направлений и язвит по адресу тех, кто не сомневается в его симпатиях к реакции.

"Эти бедные люди думают, - замечает писатель, - что образ мыслей человека зависит от Каткова или от Некрасова, а не проистекает органически от своих чувств и понятий". [32] Ирония, однако, плохо помогает, и в том же 1875 г., подводя итог своему сотрудничеству с Катковым, Лесков вынужден признать, что циничный хозяин "Русского вестника" действовал на него "иногда просто ужасно". Тем не менее в этот до отчаяния тяжелый для пего период он может трудиться, по его словам, "только с этим человеком, а ни с кем иным". [33]

Вторая причина творческой неудачи, постигшей Лескова в романе "На ножах", коренилась в специфике его первоначального замысла, отразившего крайне одностороннее понимание "болезненно впечатлительным" автором существа перемен в русской общественно-политической жизни на грани 70-х гг. Роман пишется после каракозовского выстрела, точнее - в год раскрытия нечаевского заговора, когда в демократическом движении намечается тяга к индивидуальному террору, имевшему слишком мало общего с последующей героической практикой народовольцев. На политическом горизонте мелькают авантюристы и деспоты, пренебрегающие этикой, приносящие ее в жертву порочному принципу "цель оправдывает средства". Это были одиночки, не пользовавшиеся авторитетом у подлинных революционеров, но в широких кругах общества и особенно в обывательской среде их деятельность воспринималась как типичное выражение "нигилизма" в целом, как свидетельство его перерождения из политического течения в заурядную уголовщину. Так думает и Лесков, и это искаженное, обывательское представление о характере демократического движения также предопределяет на первый взгляд странную для такого большого писателя, но в конечном счете не неожиданную "гармонию" между основной идеей романа и формой ее выражения.

Однако "своеобразие" формы романа "На ножах" отнюдь не ограничивается этими его особенностями. Поставив перед собой задачу разоблачить нигилистов как банду мошенников и негодяев, пользуясь в процессе этой работы приемами далеко не лучших образцов авантюрного романа, Лесков одновременно ориентируется на некоторые приемы изображения нигилистов в большом, реалистическом романе его эпохи. Заведомо устарелые и пошлые способы литературною письма перемешиваются в его романе с новейшими, причем последние подвергаются тенденциозной "модернизации". На такую зависимость ангинигилистической продукции Лескова от классического романа, и прежде всего романа Тургенева, неоднократно указывали современники.

Известный кригик-народник Н. К. Михайловский писал, например, о хронике "Соборяне", в которой выведены Борноволоков и Термосесов, непосредственные предшественники нигилистов в романе "На ножах": "Я совсем обойду ту инсинуационную, плоскую литературу, представителем которой можно признать хоть г. Стебницкого, показавшего в своих "Соборянах", что для него не существует предел "Некуда". Я рекомендовал бы "Маляру" или "Будильнику" изобразить ряд переходных форм от Базарова до героя "Соборян", Термосесова, который есть уже просто каторжник". [34] Михайловский видят принципиальное различие в разработке темы нигилизма у Тургенева и Лескова. Вместе с тем не лишено оснований его замечание о "переходных формах".

Осенью 1869 г. справедливость подобных определений существа антинигилистической тенденции в творчестве Лескова подтверждается им самим. В статье "Русские общественные заметки" он весьма одобрительно отзывается о романе Крестовского "Панургово стадо" и сетует на Тургенева по поводу измельчания тем в его творчестве после "Дыма". Лесков надеется, что Тургенев еще вернется к проблемному роману и напишет что-нибудь вроде "Отцов и детей". Однако "Отцы и дети" воспринимаются им как произведение, в котором писатель стал "определенно на одну сторону", т. е. направил острие своей критики исключительно против молодого поколения. По мнению Лескова, необходимость в новом произведении такого типа назрела теперь как никогда, ибо, добавляет он многозначительно, ""неподатливые дети <...> давно бросили "резать лягушек" и берутся за кое-что другое". [35] В последних словах содержался намек именно на "каторжников". Дети, бросившие естественные науки и принимающиеся "за кое-что другое", - это, конечно, и Термосесовы, только что заклейменные, и Горданов и его единомышленники, ожидающие каторжного клейма. Так за год до появления в "Русском вестнике" романа "На ножах" в воображении Лескова рисуется с очевидной проекцией на "Отцов и детей" облик главных его героев. Коллеги и наследники Базарова успели поменять профессию и, по видимому, тактику поведения в обществе, однако вместе со своим "родоначальником" они зачисляются все же в одну и ту же категорию нигилистов ("неподатливые дети").

Возникшее скорее на литературной, чем на непосредственно жизненной основе, это концепционное представление о переходных формах нигилизма становится организующим ядром образной системы романа "На ножах". Уже в самом начале второй его части (роль первой части по преимуществу экспозиционная) Горданов упрекает кружок "своих" в пассивизме, в склонности к рутине.

Он выступает черед ними с демагогическим обзором истории нигилизма от Базарова до Марка Волохова, доказывая, что в ней не было характеров, достойных подражания. Базаров, например, уверяет Горданов, был даже не очень умен. Окажись на его месте нигилист современной формации, он не стал бы "ссориться с людьми и вредить себе своими резкостями". Еще жестче характеристика Родиона Расколъникова, также причисляемого к нигилистам, - он удостаивается глубочайшего презрения "за привычку беспрестанно чесать свои душевные мозоли". Некоторое снисхождение допускается лишь в отношении гончаровского Волохова, который "и посильнее, я поумнее двух первых". но и он сравнивается с алмазом, не превратившимся в бриллиант: "недоставало шлифовки". Одним словом, утверждает Горданов, базаровщина, раскольниковщина, волоховшина - пройденный этап в развитии нигилистических идей. На смену "новым людям", изображенным Тургеневым, Достоевским и Гончаровым, идут новейшие. выдвигающие в качестве теоретического и практического руководства к действию негилизм - учение, нетерпимое ко всяческой гили, присущей в значительной степени и нигилизму традиционному.

Согласно этому учению, "грубая" прямота во взглядах па действительность не оправдала себя в прошлом, не сулит успеха в будущем и подлежит беспощадному искоренению как вредный пережиток наивных базаровских времен. Точно так же следует поступать с честностью, совестью, самоанализом и рефлексией, романтической "слабостью" перед женщиной и тому подобными проявлениями гили. Лозунгом новейшего учения становится иезуитизм, "борьба с миром хитростью и лукавством". В ее ходе рекомендуются самые неблаговидные средства воздействия па противника: донос, клевета, шзедателт-ство и т. п. Впрочем, эти же универсальные средства не возбраняются в общении и со "своими". Горданов показывает пример и в этом отношении - он буквально продает своего бывшего товарища по университету Висленева предприимчивому журналисту-ростовщику Кишенскому.

Если бы изображение нигилистов в романе Лескова последовательно выдерживалось в таком духе, это привело бы к полному отрыву от тургеневской традиции. Но отрыва не происходит, так как критика героями Лескова базаровских форм отрицания сопровождается одновременно циническим стремлением к их "усовершенствованию". Основанная на негилизме, "позитивная" программа Горданова все-таки испускает включение в себя - правда, с существеннейшими поправками и дополнениями - некоторых элементов базаровщины.