История русской литературы в четырех томах (Том 3)

В любом антинигилистическом романе можно обнаружить персонажи, очень похожие на Ситникова и Кукшину. Их портретно-психологнческие характеристики в принципе более или менее идентичны тургеневским. Такова, например, мадам Штейнфельс в "Мареве". Глава, в которой она изображается, носит характерное название "Революционная сорока". [21] Следует подчеркнуть, что Клюшников в данном случае не ограничивается копированием Кукшиной. Здесь происходит очевидная контаминация поведения двух тургеневских персонажей: Кукшиной и предтечи Ситникова - Лупоярова из романа "Накануне", мучившего Инсарова бессодержательной назойливой болтовней на актуальные общественно-политические темы. Как и в "Накануне", описываемый Клюшниковым эпизод происходит в Венеции. В довершение сходства Клюшников заставляет рьяную "прогрессистку" Штейнфельс явно в pendant Лупоярову театрально разглагольствовать о "Мосте вздохов", о "наших мучениках" и т. п.

Вариациями ситниковско-лупояровского или кукшинского типов являются братья Галкины и юная Базелейн ("Взбаламученное море"), Кусицин, Пархоменко и Завулонов ("Некуда"), Анцыфров и Лидинька Затц ("Кровавый пуф"). Однако эти и подобные им персонажи все-таки не занимают центральною положения в антинигилистическом романе. С гораздо большим основанием претендуют на это положение нигилисты, обладающие существенно иными внешними и духовными данными. Притом они вовсе не проецируются на соответствующие образы Тургенева - по той причине, что этих соответствий у Тургенева попросту нет.

С точки зрения строго хронологической первым произведением, оказавшим определенное воздействие на образную систему антинигилистического романа, был не роман "Отцы и дети", а, пожалуй, фарс [22] Д. В. Григоровича "Школа гостеприимства", напечатанный в девятой книге дружининской "Библиотеки для чтения" за 1855 г. Не замеченная широким читателем, миниатюра Григоровича произвела довольно сильное и безусловно благоприятное впечатление в среде группировавшихся вокруг "Современника" "дворянских" писателей, раздраженных ростом раз-ночинно-демократического влияния в редакционной политике этого журнала.

Фарс Григоровича можно считать первым антинигилистическим произведением в русской литературе. Тургенев, как изве-стпо, принимал самое деятельное участие в его постановке "на доморощенном театре" в Спасском, однако его отзывы об "Очерках гоголевского периода русской литературы", его переписка с А. В. Дружининым, Л. Н. Толстым и некоторыми другими современниками показывают, что он часто не соглашался с оскорбительной трактовкой деятельности и личности Чернышевского, выведенного в образе Чернушкина.

Крайне одиозный образ Проскриптского ("Взбаламученное море" Писемского) весьма затруднительно "подогнать" к тургеневской традиции. Проскриптский, постоянно источающий яд и ненависть, - это далеко не Ситников, а дистанция между ним я Базаровым почти беспредельна. Что же касается дистанции между Проскриптским и Чернушкиным, она по существу малъна. [23]

Впрочем, отдельные намеки на тургеневскую манеру в изображении Проскриптского, не имеющие принципиального значения, все-таки встречаются кое-где в начальных главах второй части "Взбаламученного моря". Расходясь после стьтаки в трактире "Британия", Бакланов и Проскриптский обмениваются последними колкостями (" - Кутейник!
– проговорил себе под нос Бакланов.Барчонок!
– прошептал Проскриптский"). По духу своему этот эпизод как-то ассоциируется с колоритными отрывками из сцен до и после дуэли в тургеневском романе, в частности е выпадом Павла Петровича ("...я... не семинарская крыса") и характерной репликой, срывающейся с языка Базарова в момент окончательного отъезда из Марьина ("барчуки проклятые"). Но слова Базарова проникнуты презрением к своим противникам и, главное, уверенностью в праве на это презрение, между тем как в шепоте Проскриптского ощущается бессильная и потаенно-завистливая злоба человека, занимающего низшую ступень на лестнице сословной иерархии. Будучи по складу своего характера и писательского дарования демократичнее, "грубее" Тургенева, Писемский тем не менее отдает здесь очевидное предпочтение "барчонку".

Укажем еще на одну аналогию подобного рода. В дальнейшем некое уважение Проскриптскому все же оказывается. В минуту самокритичного настроения бичуя бесхарактерность и неприспособленность к систематическому труду, свойственные людям его типа, Бакланов с досадой возражает собеседнице, не расположенной к Проскриптскому: "Нечего гримаски-то делать. Он идет куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист...". [24] Заявление Бакланова похоже на вынужденное, идущее от ума, а не от сердца признание достоинств Базарова в разговоре Николая Петровича с братом, обзывающим нигилиста лекаришкой и шарлатаном ("Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ"). Но и это скорее смутный отголосок традиции, обычный в творчестве любого мало-мальски образованного писателя, нежели результат обдуманно запланированного следования ей.

Наконец, генетическая несовместимость образов Проскриптского и Базарова подтверждается недвусмысленно положительными суждениями о последнем, высказанными в одном из недавно опубликованных писем Писемского к Тургеневу. Базаров в восприятии Писемского - это "немножко мужиковатый, но в то же время скромный, сдержанный честолюбец, говорящий редко, но метко, а главное, человек темперамента...". Базаров "дорог" писателю, потому что он, Писемский, "сам этой породы людей...". [25]

Из этого отзыва видно также, что с образом Проскриптского не согласуются к отрицательные черты тургеневского нигилиста. Дело в том, что, несмотря на умение говорить "редко, но метко", Писемский и симпатичного "мужиковатого" Базарова считает все-таки фразером, чего, по-видимому, нельзя сказать о Проскриптском.

Итак, гипотетическое сходство отдельных деталей в трактовке образов Базарова и Проскчиптского совершенно заслоняется многими явными принципиальными различиями. Главное из них обусловлено тем, что отношение Кирсановых к Базарову не совпадает с авторским, а отношение Писемского и его "барчонка" Бакланова к Проскриптскому вполне однозначно.

Обращаясь к творческой истории "Некуда", можно обнаружить уже существенно иные масштабы отношения к титературн ным традициям, однако отсутствие исключительной ориентации на ситниковский тип несомненно и здесь. Приблизительно яа полгода до выхода в свет "Некуда" Лесков выступает со статьей "Николай Гаврилович Чернышевский в его романе "Что делать?"" ("Северная пчела", 1863, 31 мая, № 142). По осторожно-ироническому определению писателя, "добрых людей", выведенных в романе "Что делать?", в действительности "очень мало".

Он утверждает, что современные "новые люди" - это не Лопуховы, Кирсановы и Рахметовы, а все "еще старые типы, обернувшиеся только другой стороной. Это Ноздревы, изменившие одно ругательное слово на другое". [26]

В этой же статье - пока еще, так сказать, теоретически - дается предварительный абрис нигилистов, чем-то напоминающих Ситникова, однако в главном па него не похожих. От пошлого, но практически безобидного Ситникова эта "толпа пустых, ничтожных людишек, исказивших здоровый тип Базарова", [27] отличается тем, что несомненно опасна для общества. Ибо это не просто толпа, а толпа "грубая, ошалелая и грязная в душе", [28] зараженная нравственной импотенцией, приобретающей грандиозные но своему безобразию размеры. Лесков делает еще один экскурс в недавнее литературное прошлое и настаивает на том, что первым "нравственным импотентом" в русской литературе был Рудин, расплодивший массу яодражателей, которые несколько позже благодаря присущей подражателям склонности к быстрым перевоплощениям становятся "импотентами базарствующими". Это и есть, по его убеждению, наиболее распространенный тип современных "новых людей".

Как видим, литературная схема зарождения и развития нигилизма, набросанная Лесковым, по всей вероятности, уже в пору созревания замысла "Некуда", опирается на достаточно широкий и солидный фундамент - образную систему Гоголя ("Мертвые души" и "Ревизор") [29] и образную систему Тургенева. Лесков указывает на ноздревскую вариацию современного нигилизма и особое внимание обращает на главную его разновидность, возникшую в результате искажения базаровского типа.

В дальнейшем тип "базарствующей нравственной импотенции" представлен в романе "Некуда" образами Бычкова и Арапова. Оба мечтают "залить Москву кровью и заревом пожара". При звуках волжской разбойничьей песни, с садистским сладострастием распеваемой Белоярцевым и Завулоновым, Арапов плотоядно мычит, а выражение физиономии Бычкова "до отвращения верно" напоминает "морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи". [30] На других страницах романа Бычков выглядит то "лупоглазым ночным филином", то неким подобием Марата, причем последнему отдается даже некоторое предпочтение. Бычковым и Араповым типологически сроден Басардин из романа Писемского "Взбаламученное море". Это гнусный паразит и грабитель с кровожадными инстинктами, дающими о себе знать при "благоприятном" стечении обстоятельств.

Бычковы, Араповы, Басардины и похожие на Ситникова Галкины, Пархоменки - все это искажения базаровского типа, но отнюдь не равнозначные. Выводя подобные персонажи, Лесков и Писемский четко определяют различия между ними, руководствуясь этико-нравственным критерием.

3

На следующей стадии развития (70-е гг.) антинигилистический роман идейно и художественно катастрофически деградирует. Стремление к объективности, свойственное в какой-то мере "Взбаламученному морю" и "Некуда", написанным в предшествующее десятилетие, проявляется теперь лишь в форме многообещающих, но по существу пустых деклараций. Несмотря на это, удельный вес тургеневских традиций в сюжетной и образной структуре антинигилистической беллетристики значительно возрастает.