История русской литературы в четырех томах (Том 3)

В лирике Никитина появляется жанровая сцена, бытовая картинка, новелла в стихах. Он идет здесь с Некрасовым, который сделал все это принадлежностью искусства лирики. Таким образом, Некрасов не просто из бывшею последователя Пушкина, Кольцова, Лермонтова делал своего последователя, но выводил молодого поэта на его собственную дорогу, закономерным этапом которой, впрочем, было прямое подражание новому учителю.

Конечно, социальные основы бытия не осознаны Никитиным так широко, как они осознаны Некрасовым, и психологические разработки его гораздо беднее. Стихотворная новелла Никитина поэтому несколько иная. Богатство анализа и глубина психологического проникновения в характер открывают перед Некрасовым возможность необычайной концентрации материала, рассказа небольшого, но емкого. Рассказ Никитина подчас длинен и многословен. Сравнительную бедность внутреннего психологического содержания он как бы стремится компенсировать широтой внешней разработки, многоговорением героев, подробностью рассказа. Достаточно сравнить некрасовское "В дороге", в кратком рассказе вместившее целую жизнь, с новеллами Никитина, чтобы убедиться в этом. На десятки строф растягиваются стихотворения "Жена ямщика" (1854), "Неудачная присуха" (1854) и др.

Но именно Некрасов включил в сферу лирического сознания многих и разных героев - людей из народа. Никитин в 50-е гг. такой возможностью воспользовался чуть ли не шире самого Некрасова. Мужики, крестьяне и крестьянки, мещане, ямщики - герои никитинских произведений. Некрасов открыл перед Никитиным народную жизнь как предмет поэзии, как объект анализа и изучения.

Многие ранние стихи Никитина, в том числе напечатанные и в первом сборнике, важно понять как реакцию па "низкую", "грязную" действительность, как осуждение и неприятие безобразия жизни. У Никитина еще не было непосредственного ощущения народного бытия и народного творчества, их эстетической значимости. Недаром само народное творчество он, поэт из народа, воспринимает через литературу, через Кольцова.

Как противовес низкой действительности являются религиозные мотивы, картины прекрасной природы, во многом мифическая, сусальная Русь.

Приблизительно с середины 50-х гг. Никитин обращается непосредственно к народному творчеству, его поэзия уже самостоятельно, не через литературу связывается с народной песней. "Надо научиться нашим литераторам говорить с народом, для этого нужен огромный талант и родство с народным духом", пишет сам поэт Н. И. Второву 21 ноября 1858 г. [10]

Никитин идет некрасовской дорогой. Он ищет таких путей к народной жизни и народному творчеству, которые позволяли бы сохранять самостоятельность лирического голоса, не давали бы ему раствориться полностью в стихии народной поэзии, оставляли право на уже завоеванное искусство анализа народной жизни.

Никитин по-своему и даже в чем-то раньше Некрасова стремится к такому синтезу. Успешные завоевания на этом пути отличают прежде всего его песню.

В песне Кольцова есть одно чувство и способность отдаваться ему до конца, ничего другого в поэзию господствующего чувства не допускается.

Не то, например, в "Песне бобыля" (1858) Никитина. Здесь человек социально и индивидуально опознан и осознан. Это ужо не просто бесталанная голова, но бобыль-бедняк.

Богачу-дураку

И с казной но спится;

Бобыль гол как сокол.

Поет - веселится.

Он идет да поет,

Ветер подпевает,

Сторонись, богачи!

Беднота гуляет! [11]

Впрочем, главное заключается не только в этом: мотиве бедности, который и у Кольцова встречался довольно часто ("Доля бедняка"), а в сложности лирического характера "Песни" Никитина.

В песне есть разгул сам по себе. Но разгул в то же время и защитная реакция бедняка. Разгул и удали одновременно оказываются и маской:

Уж ты плачь ли, не плачь,

Слез никто не видит,

Оробей, загорюй,

Курица обидит.

Уж ты сыт ли, не сыт,

В печаль не вдавайся;

Причешись, распахнись,

Шути - улыбайся!

За стихией гульбы есть горечь, подавленная и скрываемая. Характер никитинской песни оказывается противоречивым и сложным.

Любопытно, что, возвращаясь в народ, фольклоризируясь, никитинская песня, как и песня Некрасова, обычно упрощается, лишается психологической сложности. Народная переделка снова стремится сделать характер более простым. Так. "Ухарь-купец" ("Ехал из ярмарки ухарь-купец...", 1858) из песни-обличения у Никитина становится в фольклоризированном варианте апологией широкой натуры.

У Кольцова в герое находит выражение судьба как данность, не могущая быть осужденной, у Никитина предстает социальная судьба, которая может и должна быть осуждена. Особенно явственно видно это в стихотворении "Пахарь" (1856), которое уже Добролюбовым было отнесено к числу лучших у Никитина. Что же касается самой сути его, то, пожалуй, точнее всего эту суть определил А. П. Нордштейн, человек взглядов очень консервативных, с тревогой наблюдавший за изменениями, совершавшимися в поэзии Никитина.

"Я опять о "Пахаре", - пишет А. Нордштейн поэту, - в ней не предмет коммунистский, а мысль коммунистская... Отчего же и цензура не пропустила? Вы думаете, что никто не писал о горькой доле бедного земледельца? Писали очень много и многие поэты, и цензура пропускала, потому что эти поэты требовали только сочувствия бедняку...". [12] Решительную оппозиционность стихов сам Никитин отчетливо осознавал: "Жаль, если цензура не пропустит "Пахаря". Я, как умел, смягчил истину; не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре". [13] Новизна никитинского "Пахаря" особенно явственна при сравнении с "Песней пахаря" Кольцова.

Дело не только в том, что чувству радости труда у Кольцова противопоставлено горе и тяжесть его в стихах Никитина. Меняется, по-некрасовски, вся структура произведения. В песню входит новый лирический герой со своей мыслью и со своим чувством. В никитинской песне не безотчетная горе-тоска, какая есть в песнях Кольцова. Его песня включает и взгляд на мужицкую долю со стороны, аналитическую, "коммунистскую" мысль. Его чувство, может быть, менее непосредственно, чем у Кольцова, но более широко. Автор не только сливается с пахарем, но и все время от него отделяется. Его песня не только выражает горе мужика (и это определяет ее органическую народность), но и скорбь о мужике. Это делает ее подлинно литературной, некрасовской песней:

На труды твои да на горе

Вдоволь вчуже я наплакался! [14]

В последней строфе "Пахаря" есть очень характерная умная и горькая усмешка:

Где же клад твой заколдованный,

Где талан твой, пахарь, спрятался?

Типичная формула народной поэзии и поэзии Кольцова "талан-бесталанность" - иронически переосмыслена. Нет "талана" и быть не может. Жизнь подчинена иным законам.

Так совершается отказ от непосредственности народной песни, так происходит органичное включение в песенную стихию лирического голоса автора, так создается новый тип литературной и народной одновременно песни.

"В стихотворениях ваших, - обращается к Никитину А. Нордштейн, - вы изменили и взгляд и лад и стали упорно писать какие-то некрасовские едкие сарказмы. Как будто это поэзия... Некрасовским направлением в поэзии своей вы губите ее, да! Все это головные поэты, а не грудные". [15]

Однако, становясь "головной", поэзия Никитина не переставала быть "грудной". Более того, в это время поэтическое творчество, подделывавшееся под "грудную" кольцовскую поэзию, как раз и становилось искусственной стилизацией, а поэзия, включавшая вслед за Некрасовым "головной" элемент, становилась подлинно непосредственной и органичной, свидетельством "родства с народным духом".