Итальянский след

– Павел Николаевич, хватит мне пудрить мозги. Чего вы хотите? Ведь зачем-то вы притащили меня сюда?

– Если ты озабочена выполнением своих обязанностей, то можешь не переживать. Игорю я скажу о тебе самые благодарственные слова. Я смогу доказать ему нашу с тобой порочную связь, даже если она и не состоится. Скажу, например, что у тебя на внутренней стороне бедра, рядом с самым что ни на есть заветным местечком есть прекрасная родинка, которая потрясает знатоков своей формой, цветом, размером и, конечно, месторасположением. Поговорим о родинке?

– Так, – сказала Оля и с силой раздавила окурок в блюдце на полу. – Как я понимаю, разминка закончилась. Пора приступать к делу, да?

– Если настаиваешь… – Пафнутьев вынул из конверта величковские снимки, отложил в сторону тот, на котором была изображена Оля со своей родинкой, и, пройдя в угол кабинета, протянул ей всю пачку. – Посмотри, а нет ли тут знакомых лиц?.. Да, лиц, так, пожалуй, можно выразиться.

Оля взяла снимки, перебрала их один за другим и тут же быстро, словно они жгли ей руки, положила на стол.

– Почему вы решили, что я должна их знать? – спросила она, но прежнего вызова в ее голосе уже не было.

– Есть основания.

– Я их не знаю. Никого.

– Оля, ты думаешь, что таким образом спасешь их, избавишь от неприятностей, да? – Пафнутьев взял снимки, сделанные на местах происшествия, и, положив перед Олей, вернулся к своему столу.

Женщина быстро взглянула на снимки, готовая тут же отвернуться, но, увидев, что изображено на них, схватила, всмотрелась уже внимательнее, повернулась к Пафнутьеву, который сидел, подперев щеки кулаками.

– Вы хотите сказать… Они мертвы?

– Да.

– Давно?

– Несколько дней.

– Их убили?

– Да, убили.

– И это… Мне тоже грозило?

– Трудно сказать… Но не исключено.

– За что?

– Оля! Если бы я знал! – оживился Пафнутьев. – Мы бы не сидели с тобой сейчас в этом кабинете. Ты не знала, что они убиты? Что их уже нет в живых? – поправился Пафнутьев.

– Нет. Мы думали, что они уехали домой.

– Вы не смотрите телевизор?

– Мы смотрим телевизор. Но у нас другие программы. Кассеты в основном.

– Крутые кассеты? – поинтересовался Пафнутьев.

– Достаточно.

– Значит, ты все-таки знаешь этих женщин?

– Мы все из одного места, из Пятихаток. Среди них должен быть и мой снимок. Наверное, он у вас есть… Иначе откуда вам знать про родинку.

– Есть, – кивнул Пафнутьев.

– Почему же вы мне не показали?

– Постеснялся. Величковский снимал?

– Да.

– А кто он такой?

– Подонок. Придурок. Хмырь вонючий.

– Он говорит, что вы охотно снимались, что он кого угодно уговорит сняться в таком виде, что у него просто талант общения с женщинами.

– И вы поверили? – усмехнулась Оля.

– Засомневался.

– А что, в самом деле можно допустить, что он меня уговорил сняться в чем мать родила? Он – меня?! Можно такое допустить? – Голос Оли впервые зазвенел обидой.

– Сие есть тайна великая и непознаваемая, – уклонился Пафнутьев от ответа.

– Хорошо. Так и быть, – Оля раздавила в блюдце очередную сигарету. – Если уж в прокуратуре знают, что у меня между ногами, то и я могу себе кое-что позволить. Могу? – с напором спросила она.

Пафнутьев не мог сказать сурово и твердо: «Да ты просто обязана рассказать следствию все известное тебе по этому делу!» Это было бы казенно, и, скорее всего, Оля бы замолчала. Не имел он права и просто кивнуть: дескать, давай выкладывай, если уж тебе так хочется. Это было совершенно недопустимое превосходство.

У Пафнутьева на языке вертелись десятки ответов, и суть всех их сводилась к одному смыслу: «Говори, дорогая, конечно, говори!» Но, просчитывая их, Пафнутьев безжалостно браковал, отвергал все случайное и поспешное. И наконец произнес негромко, без нажима, будто не с блудницей, снятой в ночном дворе, говорил, а с самим собой советовался:

– А почему бы и нет, Оля, почему бы и нет…

Оля молча кивнула, она приняла его слова, его тон, приняла их разговор в пустом, гулком здании следственного управления. Закурила новую сигарету, пустила дым к потолку, закинула ногу на ногу так, что теперь на Пафнутьева опять смотрела левая коленка, та, которая показалась ему краше и совершеннее.

– Этот Величковский… Знаете, бывают такие… Улыбчивая, в меру дурноватая сволочь. Говорят, что людей город портит, городские соблазны, городские деньги. Нет, он всегда был таким. Но, с другой стороны, если вы соберетесь его посадить… То и сажать-то не за что. Этакий бытовой подонок. Подвернется случай украсть что-нибудь – молоток, зонтик, перочинный ножик, – украдет. Дорвется до вашего телефона – наговорит на тысячу рублей. Из ресторана без вилки, без ложки не уходит. Представится возможность гадость о человеке сказать – скажет, не упустит случая, останется один в чужой комнате, а на столе письмо лежит – прочтет! Подвернется случай трахнуть бабу пьяную, беспомощную… Трахнет. Бомжиху, проводницу в поезде, малолетку из школы…

– И тем не менее, – начал было Пафнутьев, но Оля его перебила, зная заранее, что он хочет сказать.

– Да! – воскликнула она. – Да! И тем не менее он меня фотографировал, наводя резкость на полюбившуюся вам родинку!

– Да я не так чтобы уж и очень, – смущенно пробормотал Пафнутьев, словно уличенный в чем-то не слишком симпатичном.

– Ладно! – опять оборвала его Оля. – Мне об этой родинке не только вы говорили, Павел Николаевич! Не только вы!

– Значит, он эти снимки отпечатал…

– Он эти снимки заказывает по новой каждую неделю! Он торгует ими, Павел Николаевич!

– А, – разочарованно протянул Пафнутьев. – Так я не первый, значит, видел ту самую родинку…

– Я вам скажу больше… Только не свалитесь со стула… Вы и не второй, Павел Николаевич. – Оля наконец улыбнулась.

– Надо же… А я уж…

– Размечтался?

– Не так чтобы очень… Но где-то рядом, где-то рядом. – Пафнутьев сокрушенно покачался из стороны в сторону. – Так этот Величковский, как вы говорите…

– Неплохо зарабатывает на своей поганой плитке.

– Он кладет испанскую!

– Даже испанская плитка после его рук становится поганой! Не в смысле блеска, цвета, рисунка… Она становится грязной после того, как побывала в его руках.

– Круто, – Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому. – Как же тебе удалось на него выйти?

– А! Говорю же, он неплохо на этой плитке зарабатывает. Десять долларов квадратный метр. Приезжает в Пятихатки, как… американский дядюшка. Чемодан подарков на все случаи жизни – трусики, лифчики, прокладки с крылышками, без крылышек… И покупаются девочки, покупаются. За трусики рублевые, за лифчики капроновые. Городок-то нищий, голода нет, но он где-то рядом. А Дима обещает взять в ваш город, а то и Москву сулит… Пристрою, дескать, в хорошие руки. Он не зря говорит, что умеет уговаривать, умеет. И покупаются девочки, хотя знают, на что идут. А он условие ставит – каждая должна пройти через его постель. Разве это уговоры – за горло берет. Или еще за что… Но берет прочно.