Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

Сергей очень не хотел входить в этот дом. Это было во сто крат хуже, чем пить со Степанычем водку.

–  Шура дома?
– с наигранной небрежностью спросил он у тощей, пронзительно любопытной хозяйки, без стука войдя в дом.

–  До-ома, - неторопливо протянула она, в упор разглядывая его.
– Вон в ту дверь…

Он постучал и, не ожидая ответа, приоткрыл дверь.

–  Можно?

Шура сидела на широкой, как телега, деревянной кровати и ложкой хлебала кислое молоко из большой кастрюли. Увидев его, она словно окаменела. Он плотно прикрыл за собой дверь, блеснул зубами:

–  Приятного аппетита!

–  Ты зачем?
– Она поискала, куда поставить кастрюлю, и поставила ее на пол у кровати. Ложка, звякнув, утонула в простокваше.
– Ты чего тут?

–  Соскучился, - с вызовом сказал он и сел на единственный стул у тумбочки, заставленной флаконами и баночками.
– Не прогонишь?

Она молча смотрела на него, часто моргая короткими ресницами. В старательности, с которой она пыталась сообразить, как он здесь оказался, было что-то детское. Сергей не дал ей опомниться:

–  Тоска меня заела, Шуренок. Такая тоска, что хоть криком кричи, честное слово. Думал я, думал и надумал к тебе прийти, прощения просить. Обидел я тебя, очень обидел, знаю. Черт возьми, как это получается? И не хочешь, а иной раз не справишься с настроением, обидишь хорошего человека, а потом локти кусаешь… Один я тут, Шурок, совсем один, чужой, понимаешь?

Он говорил приглушенно, мягко, жалостливо: ворковал. Шура слушала не слова, а голос, который звучал все тише, все печальнее, и сердце ее уже сладко и тревожно замирало в груди. Сергей взял ее руку, погладил; не вырвалась, только спросила деловито:

–  Тебя хозяйка видела?

–  Тощая такая? Как селедка?

–  Тебе уйти надо, - озабоченно сказала она.
– Я потом проведу, если хочешь.

–  Боишься?

–  Если бы ты на мне жениться собирался, мне бы наплевать на них было. А так, когда гуляем просто, нельзя. В день на всю улицу ославят.

Он вышел, демонстративно распрощавшись с хозяйкой. До вечера они гуляли по берегу, а когда стемнело, Шура провела его в комнату. Здесь он грубо обнял ее, а она только шептала:

–  Тише. Стенка тонкая. Тише…

На катер возвращался с рассветом. Шагал, задыхаясь от омерзения, тер лицо. На берегу разделся до пояса, долго мылся, скреб грудь песком. Одевшись, босиком прошел на катер. На носках спустился в кубрик, шагнул в свой угол…

…Утром он опять побежал к Пахомову. Долго ждал, пока можно будет потолковать с глазу на глаз. Курил в коридоре, прятал от знакомых лицо, думал.

Он отвел возможные удары. Два пассажира "Волгаря" имели основания посчитаться именно с ним, но он блокировал их действия. Конечно, не исключено, что напишет кто-нибудь еще, но та жалоба уже не может быть направлена лично против него, против Сергея Прасолова.

Он ни словом не обмолвился об этом с Пахомовым. Поговорили о заключении технической комиссии, о возмещении убытков. Пахомов не расспрашивал, держался настороженно, и Сергей снова грубовато порадовался:

–  Посоветуешься с вами, Павел Петрович, и словно камень с сердца. Легче дышится. Действовать хочется, Павел Петрович, честное слово!…

–  Ну, ну, ты не очень-то это… словами бросайся, - сердито сказал Пахомов, но улыбку сдержать не мог.

–  Неужели вы во мне сомневаетесь?
– как можно проникновеннее спросил Сергей.
– Я знаю, чем грех замаливать. Знаю и выполню.

–  Вот это - разговор!
– с удовольствием сказал Пахомов и впервые за два свидания пожал Сергею руку.
– Действуй, товарищ Прасолов.

И опять, как в тот раз, спросил об Иване, когда Сергей уже выходил из кабинета. Спросил просто, как бы между прочим, но Сергей уловил в его тоне оскорбленное самолюбие:

–  А Бурлаков, конечно, занят по горло?

–  Да не сказал бы, Павел Петрович, - рискнул Сергей.
– Вчера, например, к шкиперу на баржу с обеда ушел.

–  А посоветоваться - времени нет, - с неудовольствием сказал Пахомов.
– Ну-ну…

И было в этом привычно служебном "ну-ну" что-то такое, что Сергей на миг пожалел о своих точно рассчитанных словах.

Никто не хотел заводить "дела", но оно завелось словно само собой. В пятницу назначили общее собрание.

–  Насчет того, за так возил Прасолов или за денежку, нету у меня мнения, - говорил капитан "Быстрого" Антон Сергеевич.
– Кто говорит - да, кто помалкивает, а кто наоборот: на общественных, мол, началах.

Зал клуба был набит до отказа. Вел собрание Пронин.

–  Так что будем считать - за совесть вез Прасолов…

–  Точно!
– пробасил Степаныч.
– Именно что за совесть!

Захохотали:

–  Степаныч у нас - первый спец насчет совести!

–  Так и считаем, - продолжал Антон Сергеевич.
– И все-таки по-разному Бурлаков и Прасолов провели то воскресенье, и вина у них разная. Прасолов оставался за капитана, он и виноват в первую голову. А Бурлаков не сумел правильно воспитать экипаж, вот как я полагаю. Что скажешь, Иван Трофимыч?

–  Вину свою полностью признаю, - с места сказал Иван.
– Обязуюсь прощение заслужить.

–  К дате!
– крикнули из зала.

–  Что?
– спросил директор.

–  К дате! Ну, какая там на очереди?

–  День кино!

–  Давай, председатель, закругляй! Все ясно-понятно!

Сергей прошел к трибуне и долго молчал, облизывая пересохшие губы. В голове путалось, ощущение чего-то непоправимого мешало говорить. Он понимал, что надо ломать возникшее у собрания представление о его личной вине. Он все продумал, он твердо знал, что в самом начале должен удивить людей, а уж потом поворачивать их в нужную ему сторону. Он продумал все и все-таки боялся…

–  Надо быть честным, - глухо, словно сквозь стиснутые зубы, сказал он.
– Честным перед коллективом, перед своими товарищами. Тут одним признанием не обойдешься, тут нужно все как на ладони. В прятки играть с вами я не хочу и не буду.

Собрание насторожилось. Легкий говорок, летавший по залу, притих: слушали напряженно.

–  Я виноват не столько в том, что вы знаете, сколько в том, что от вас скрыл!
– вдруг выкрикнул Сергей.

Он прошел к президиуму и положил на стол горсть скомканных рублей.