Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.

– Купили!… - торжествующе закричала Еленка, увидев его.
– С белой лысинкой!… Да погоди же, Дружок!…

Она стремительно повернулась, уходя от собачьих лап, и легкое платье раздулось куполом.

Он вдруг захотел сказать, что любит ее, что она самая высокая его награда, что… И опять не сказал. Взошел по гибким сходням на баржу, подавил вздох.

– Ну, пойдем. Показывай.

Они открыли тяжелую дверь, но сразу же свернули вниз, в глухой, огромный трюм, где в полутемной выгородке стояла чистенькая рыжая телочка с белой отметинкой на лбу. Перед нею была бадейка с пойлом, но телочка уже не ела, а только меланхолически двигала мокрыми добрыми губами и вздыхала. Старуха стояла подле, то оглаживая ее, то поправляя бадью, а шкипер сидел на ящике и курил, усмехаясь.

– Вот красавица-то моя, гляди, Трофимыч!… Вот умница-разумница, вот звездочка моя ясная!… - запричитала старуха.

– Сподобились, Трофимыч, - улыбнулся шкипер.
– Сподобились мы, значит, счастья в коровьем образе.

– Молчи, балабон, прости господи!… - зыркнула на него жена и снова начала оглаживать телочку.
– Ну, скушай, ясынька моя, ну, хлебца…

– Сказали бы мне лет сорок назад, что старуха моя от телка спятит, я бы ни за что не поверил, - улыбаясь, сказал шкипер.

– Наверх бы шли, дымокуры!
– сердито сказала Авдотья Кузьминична.
– Нечего тут курить, непривычная она.

– Видал?… - хитро подмигнул шкипер.
– Пойдем, Трофимыч, от греха…

– Вовремя ты пожаловал, - сказал старик, когда они выбрались на палубу.
– Встретил я, когда телушку-то торговал, лесника нашего Климова Константина. Закинулся насчет сенца, а он и говорит: Луконина топь. Там, говорит, сроду никто не косил, потому что дорог нет и далеко. Осока, конечно, но добрая. Коси, говорит, на здоровье, но выдергивай разом, а то колхоз заметит, и пропала твоя косьба. Вот я насчет завтра и подумал. Там до берега - версты три, даже и того меньше. На катер бы сволокли, а уж здесь-то, на барже, я частями высушу да и приберу.

– Косцов надо, - сказал Иван.
– Ты да я - много ли наработаем?… Ты вот что, Игнат Григорьич, ты Еленку за Пашей направь. За Пашей да за Михалычем: он сам помощь предлагал. А я на топлякоподъемник смотаюсь, Васю с Лидой попрошу. Да пусть Еленка косы у Никифоровых возьмет: у них есть…

Договорившись, Иван торопливо вернулся на катер. Сергей сидел в кубрике и прилежно трудился над радиотехникой.

– Ты чего… тут?
– удивился Иван.

– А где мне быть?

– А Шура?

– Ах, Шура!
– Сергей встал, с хрустом, с вывертом потянулся.
– Черт ее знает. Может, дома ревет, может, на чужом пиджаке сидит… - Он поглядел на Ивана, засмеялся: - Чудак ты, капитан, честное слово, чудак!, По-твоему, если девке чего на ум взбрело, так сразу надо поддакивать, да? Нет уж, сроду они мной не командовали и командовать не будут.

– Дело ваше, - сказал Иван.
– Сейчас к Васе сходим, на топлякоподъемник.

По пути Иван рассказал о покупке и о том, что завтра надо косить на Лукониной топи.

– Надо так надо, - сказал Сергей.
– Правда, косец из меня плохой.

– Затемно пойдем.

– Ну?

– И назад - затемно. Весь день с комарами.

– Ну?

– Все-таки выходной завтра…

– Что ты меня отговариваешь?… - усмехнулся Сергей.

– Ты прямо скажи: нужно - поеду, не нужно…

– Нужно, - улыбнулся Иван.

– Ну, и кончен разговор!…

Вышли, когда чуть просветлело. В предутренней тишине особенно громко стучал мотор. Иван стоял за штурвалом, Сергей курил, сидя на высоком комингсе рубки.

– А ничего, что катер без спросу взяли?
– спросил он вдруг.

– Ничего, - сказал Иван.

Шкипер, Михалыч и Вася курили на корме, прячась от ходового ветерка. "Волгарь" бежал на полных оборотах, носовые волны елкой расходились по сонной реке. Иван придвинул табурет, сел.

– Странно, - сказал Сергей.
– Сидишь за штурвалом. Непривычно.

– А-а. Знаешь, сколько я порогов обил, пока за штурвал пустили? Медкомиссия отказала вчистую: только на берегу.

– Заново комиссовали?

– Нет. Просто само собой, вроде все в порядке. Врачи молчат, начальство молчит, и я молчу. Молчком и работаю.

Из-за рубки вышел шкипер:

– Держи на стрежень, Трофимыч. Протокой не пройдешь: мель.

Катер повернул за мыс, и сразу берега расступились, исчезнув где-то за туманной линией горизонта, и вокруг разлилась вода. Желтая, почти неподвижная, она затопила все низины, все ложки, и мертвые березы по пояс торчали в ней.

– Гиблое место, - вздохнул шкипер.
– Даже птица стороной облетает.

– Одна береза, - сказал Сергей.

– Ель первым же ледоходом свалило, - пояснил шкипер.
– А береза все держится: корни глубокие.

– Береза - русское дерево, - улыбнулся Вася.

– Вот это ты верно сказал, Василий, верно, - подхватил Михалыч.
– Я в Германии воевал, город Штеттин. Ранило меня там, осколком ранило. В госпиталь там поместили, так уж я насмотрелся. Не та береза, нет, не та! Духу нету, совсем духу нету, поверишь ли? Весна была, цветень самая, а - не пахли. Ничем не пахли.

– В Сибири тоже не пахнут, - сказал Сергей.
– Может, порода такая.

– А почему она белая?
– спросил Вася.
– Смысл ведь какой-то должен быть, правда? У всех кора темная, а у нее - белая. Как тело. Зачем?

– Для красоты, - убежденно сказал шкипер.
– Природа все для красоты делает, сама себя украшает. Смысл у нее в красоте.

– Ну?
– усомнился Вася.
– Это ты, Григорьич, того…

– Нет, брат, точно говорю. Возьми ты дерево любое, травинку, былиночку какую: красота! Ведь красота же, ведь человек сроду ничего лучше не придумал и не придумает.

– Чепуха, - сказал Сергей.
– Целесообразность - вот что в природе главное. Целесообразность! Для пользы жизни.

– Целесообразность?
– переспросил шкипер.
– Ну, а зачем лисе хвост? Для какой такой целесообразности?

– Может, следы заметать?
– засмеялся Михалыч.

– А рога сохатому?
– не слушая, продолжал шкипер.
– Ведь как мучается с ними, как бедует! А птичкам тогда как же с целесообразностью-то твоей?… По целесообразности им всем серенькими быть полагается, а они - радостные!…