Иверский свет

Толпа — как цыплята под куполом

внимательным, как ястреб.

Продает папаша дочку,

дочка продает папашу,

и друзья, упившись в доску,

тащат друга на продажу.

Вёсны продаются летом,

продается муж надкусанный,

критик продает поэта,

оба продают искусство.

А Ванька-авангардист

трамбует деньжата в кадушку.

В тоскливую ночь зародил

тебя твой отец контуженный.

Тоскливая ночь любви

пронзала до позвоночника.

Тоскливы лубки твои,

как пьяная поножовщина!

...Пацанка-хромоножка

играет на гармошке.

И рученьки фарфоровые

засунуты в меха,

как руки у фотографа

в таинственный рукав.

Сквозь лобик невозможный

в нахмуренном уме

танцующие ножки

просвечивают мне.

С прикрытыми глазами

индийский колдунок,

витает над базаром

виденье лунных ног.

«Ах, белые наливы

продались за рубли,

ах, бедные наивы

надежды и любви... »

А Ванька-авангардист:

«Станцуем, — дразнит, — хромая!»

Он мучит ее, садист,

как совесть свою ромашковую.

А вчера, чтоб ее не кадрил,

избил в туалете карманника.

Тетку в шубке энал весь городок.

Она в детстве нас пугала ссыльными

Тетя крест носила и свисток,

чтобы вдруг ее не изнасиловали.

Годы шли. Ее не изнасиловали.

Не узнала, как свистит свистом!

И ее и шубы срок исгек.

Продали каракуль черносливный,

где, как костка, продран локоток.

Мужчины с черными раскрытыми зонтами,

с сухими мыслями и мокрыми задами,

куда несетесь вы бессмысленною ночью

на черных парусах, пираты-одиночки?

Удача ваша, что вам молодость сулила,

прошла, горизонтальная, над вами —

как велосипед сюрреалиста —

вращаясь спицами под вашими зонтами.

СПАЛЬНЫЕ АНГЕЛЫ

П. Вегину

Огни Медыни?

а может, Волги?

Стакан на ощупь.

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С мим это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Ко не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чем он думает

под шепот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав, —

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

Висит метла — как танцплощадка,

как тесно скрученные люди,

внизу, как тыща ног нещадных,

чуть-чуть просвечивают прутья.

ИСПЫТАНИЕ БОЛОТОХОДА

По болоту, сглотавшему бак питательный,

по болотам,

болотам,

темней мазута, —

испытатели! —

по болотам Тюменским,

потом Мазурским...

Благогласно имя болотохода!

Он, как винт мясорубки, ревет паряще.

Он — в порядочке!

Если хочешь полета — учти болота.

...по болотам — чарующим и утиным,

по болотам,

засасывающим

к матери,

по болотам, предательским и рутинным,

испытатели!..

Ах, водитель Черных, огненнобородый:

«Небеса — старо. Полетай болотом!»

...Испытатели! —

если опыт кончится катастрофой,

под болотом, '

разгладившимся податливо,

два баллона и кости спрессует торфом...

Жизнь осталась, где суша и коноплянки,

и деревни на взгорьях —

как кинопленки,

и по осени красной, глядя каляще,

спекулянтку опер везет в коляске.

Не колышется монументальная краля,

подпирая белые слоники бус.

В черный бархат

обтянут

клокочущий бюст,

как пианино,

на котором давно не играли.

По болотам,

подлогам,

по блатам,

по татям —

испытатели! —

по бодягам,

подплывшим под подбородок, —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

пробуксовывая ма оборотах.

А на озере Бисеровом — охоты!

Как-то самоубийственно жить охота.

И березы багрово висят кистями,

будто раки трагическими клешнями.

Говорит Черных: «Здесь нельзя колесами,

где вода, как душа, обросла волосьями.

Грязь лупить —

обмазаться показательно.

Попытаемся по касательной!»

Сквозь тошнотно кошачий концерт лягушек,

испытатели! —

по разлукам,

закатным и позолотным,

по порогам, загадочным и кликушным,

по невинным и нужным в какой-то стадии,

по бессмертным,

но все-таки по болотам!

По болоту, облу, озорну, — спятите!..

По болотам, завистливым и заливистым,

по трясинам,

резинам,

годам —

не вылезти —

испытатели!

По болотам — полотнищам сдавшихся арм*

замороженной клюквой стуча картинно,

с испытаний,

поборовши, Черных добредет в квартиру.

И к роялю сядет, разя соляркой,

и педаль утопит, как акселератор,

и взревет Шопен болевой балладой

по болотам —

пленительным и проклятым!

Графоманы Москвы,

меня судите строго,

но крадете мои

несуразные строки.

Вы, конечно, чисты

от оплошностей ложных.

Ваши ядра пусты,

точно кольца у ножниц.

Засвищу с высоты

из Владимирской пустоши —

бесполезные рты