Иверский свет

два Сизифа, следуя тарифу,

разбивали литографский камень.

Амен.

Что же отпечаталось в сознанье?

Память пальцев, и тоска другая —

будто внял я неба содроганье

или горних ангелов полег,

будто перестал быть чужестранен.

Мне открылось, как страна живет —

мать кормила, руль не выпуская,

тайная Америки святая,

и не всякий песнь ее поймет.

Черные грузили лед и пламень.

У обеих океанских вод

США к утру сушили плавки,

а Иешуа бензозаправки

на дороге разводил руками.

И конквистадор иного свойства,

Петр Великий иль тоскливый Каин,

в километре над Петрозаводском

выбирал столицу или гавань ..

Истина прощалась с метафизикой.

Я люблю Америку созданья,

где снимают в Хьюстоне Сизифы

с сердца человеческого камень.

Амен.

Не понять Америку с визитом

праздным рифмоплетом назиданья,

лишь поймет сообщник созиданья,

с кем преломят бутерброд с вязигой

вечности усталые Сизифы,

когда в руки въелся общий камень.

Амен.

Ни одно- и ни многоэтажным

я туристом не был. Я работал.

Боб Раушенберг, отец поп-арта,

на плечах с живой лисой захаживал,

утопая в алом зоопарке.

Я работал. Солнце заходило.

Я мешал оранжевый в белила.

Автолитографии теплели.

Как же совершилось преступленье?

Камень уничтожен, к сожаленью.

Утром, нумеруя отпечаток

я заметил в нем — как крыл зачаток —

оттиск смеха, профиль мотыльковый,

лоб и нос, похожие на мамин.

Может, воздух так сложился в складки?

Или мысль блуждающая чья-то?

Или дикий ангел бестолковый

зазевался — и попал под камень?..

Амен.

Что же отпечаталось в хозяйке?

Тень укора, бегство из Испании,

тайная улыбка испытаний.

водяная, как узор Гознака.

Что же отпечаталось во мне?

Честолюбье стать вторым Гонзаго?

Что же отпечаталось извне?

Что же отпечатается в памяти

матери моей на Юго-Западе?

Что же отпечатает прибой?

Ритм веков и порванный «Плейбой»?

Что запомнят сизые Сизифы,

покидая возраст допризывный?

Что заговорит в Раушенберге?

«Вещь для хора и ракушек пенья»?

Что же в океане отпечаталось?

Я не знаю. Это знает атлас.

Что-то сохраняется на дне —

связь времен, первопечаль какая-то...

Все, что помню — как вы угадаете, —

только типографийку в Лонг-Айленде,

риф, и исчезающий за ним

ангел повторяет профиль мамин.

И с души отваливает камень.

Аминь.

Когда звоню из городов далеких, —

господь меня простит, да совесть не простит, —

я к трубке припаду — услышу хрипы в легких,

за горло схватит стыд.

На цыпочках живешь. На цыпочках болеешь,

чтоб не спугнуть во мне наитья благодать.

И черный потолок прессует, как Малевич,

и некому воды подать.

Токую как глухарь, по городам торгую,

толкуют пошляки.

Ударят по щеке — подставила другую.

Да третьей нет щеки.

ЧАСТНОЕ КЛАДБИЩЕ

Памяти Р. Лоуэлла

Ты проходил переделкинскою калиткой,

голову набок, щекою прижавшись к плечу, —

как прижимал недоступную зрению скрипку.

Скрипка пропала. Слушать хочу!

В домик Петра ты вступал близоруко.

Там на двух метрах зарубка, как от топора.

Встал ты примериться под зарубку —

встал в пустоту, что осталась от роста Петра.

Ах, как звенит пустота вместо бывшего тела!

Новая тень под зарубкой стоит.

Клены на кладбище облетели.

И недоступная скрипка кричит.

В чаще затеряно частное кладбище.

Мать и отец твои. Где же здесь ты?..

Будто из книги вынули вкладыши,

и невозможно страничку найти.

Как тебе, Роберт, в новой пустыне?

Частное кладбище носим в себе.

Пестик тоски в мировой пустоте,

мчащийся мимо, как тебе имя?

Прежнее имя как платье лежит на плите.

Вот ты и вырвался из лабиринта.

Что тебе, тень, под зарубкой в избе?

Я принесу пастеонлковскую рябину.

Но и она не поможет тебе.

СТРОКИ РОБЕРТУ ЛОУЭЛЛУ

Мир

праху твоему,

прозревший президент!

Я многое пойму,

до ночи просидев.

Кепчоночку сниму

с усталого виска.

Мир, говорю, всему,

чем жизнь ни высока...

Мир храпу твоему,

Великий Океан.

Мир — пахарю в Клину.

Мир,

сан-францисский храм,

чьи этажи, как вздох,

озонны и стройны,

вздохнут по мне разок,

как легкие страны.

Мир

паху твоему,

ночной Нью-Йоркский парк,

дремучий, как инстинкт,

убийствами пропах,

природно возлежишь

меж каменных ножищ.

Что ты понатворишь?

Мир

пиру твоему,

земная благодать,

мир праву твоему

меня четвертовать.

История, ты стон

пророков, распинаемых крестами;

они сойдут с крестов,

взовьют еретиков кострами.

Безумствует распад.

Но — все-таки — виват! —

профессия рождать

древней, чем убивать.

Визжат мальцы рожденные

у повитух в руках,

как трубки телефонные

в притихшие века

Мир тебе,

Гуго,

миллеровский пес,

миляга.

Ты не такса, ты туфля,

мокасин с отставшей подошвой,

который просит каши.

Некто Неизвестный напялил тебя

на левую ногу

и шлепает по паркету.