Иверский свет
Шрифт:
и на мгновение, не дольше,
на темной туче восемь птиц
блеснут, как гвозди на подошве.
Пускай останутся в веках
вонзившиеся эти утки —
как у Есенина в ногтях
осталась известь штукатурки...
Как он хватался за косяк,
пока сознанье не потухло.
Четырежды и пятирижды
молю, достигнув высоты:
«Жизнь, ниспошли мне передышку
дыхание перевести!»
Друзей твоих опередивши,
я снова взвинчиваю темп,
чтоб выиграть для передышки
секунды
Нет, не для славы чемпиона
мы вырвались на три версты,
а чтоб упасть освобожденно
I невытоптанные цветы!
Щека к щеке, как две машины,
мы с той же скоростью идем.
Движение неощутимо,
как будто замерли вдвоем.
Не думаю о пистолете,
не дезертирую в пути,
но разреши хоть раз в столетье
дыхание перевести!
ШАХМАТНОЕ ОЗЕРО
Озеро отдыха возле Орехова.
Гордо уставлена водная гладь.
В гипсовых бюстах — кто только приехал,
в бронзовых бюстах — кому уезжать.
Словно ввели в христианство тебя,
роща, омытая, будто язычница.
Как звонко эхо после дождя!
Как после слез твое сердце отзывчиво!
СВЕЧА
Спасибо, что свечу поставила
в католикосовском лесу,
что не погасла свечка талая
за грешный крест, что я ношу.
Я думаю, на что похожая
свеча, снижаясь, догорит
?
от неба к нашему подножию?
Мне не успеть договорить.
Меж ежедневных Черных речек
я светлую благодарю,
меж тыщи похоронных свечек —
свечу заздравную гвою.
Обижая век промышленный
старомодностью красот,
чудотворный злоумышленник
непонятное поет.
Он садится за рояли,
как незрячий массажист,
чтобы пальцы возвращали
к жизни музыку и жизнь.
Он смущает городами,
что остались под водой,
убиенными садами
под людскою слепотой.
В нем непонятое Время,
когда будет тяжело,
христианскою сиренью
освежит твое чело.
Чудотворный злоумышленник
не исправит никого.
Благодарные булыжники
пролетают сквозь него.
ПАСАТА
Купаться в шторм запрещено.
Заплывшему — не возвоатиться.
Волны накатное бревно
расплющит бедного артиста!
Но среди бешеных валов
есть тихая волна — пасата,
как среди грома каблуков
стопа неслышная босая.
Тебя от берега влечет
не удалая бесшабашность,
а ужасающий расчет —
в открытом море безопасней.
Артист, над мировой волной
ты носишься от жизни к смерти,
как ограниченный дугой
латунный сгорбленный рейсфедер!
Но слышит зоркая спина
среди безвыходного сальто,
И ливень, что шел стороною,
вернется на рожь
и овес.И свет мою душу омоет,
как грешникам ноги Христос.
ДВАДЦАТОГО ИЮНЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ
СЕМИДЕСЯТОГО ГОДА
Посвящается АТЕ-37-70, автомашине
Олжаса Сулейменови
1
Олжас, сотрясенье — семечки!
Олжас, сотрясенье — семечки,
но сплевываешь себе в лицо,
когда 37-70
летит через колесо!
(30 метров полета,
и пара переворотов.)
Как: «100» при мгновении запуска,
сто километров запросто.
Азия у руля.
Как шпоры, вонзились запонки
в красные рукава!
Кто: дети Плейбоя и Корана,
звезда волейбола и экрана,
печальнейшая из звезд.
Тараним!
Расплющен передний мост.
И мой олимпийский мозг
впечатан в металл, как в воск.
Как над «Волгою» милицейской
горит волдырем сигнал,
так кумпол мой менестрельский
над крышей цельнолитейной
синим огнем мигал.
Из смерти, как из наперстка.
Выдергивая, как из наперстка,
расплющенного меня,
жизнь корчилась и упорствовала,
дышала ночными порами
вселенская пятерня.
Я — палец ваш безымянный
или указательный перст,
выдергиваете меня вы,
земля моя и поляны,
воющие окрест.
3
Звезда моя, ты разбилась?
Звезда моя, ты разбилась,
разбилась моя звезда.
Прогнозы твои не сбылись,
свистали твои вестя.
Знобило.
Как ноготь из-под зубила,
синяк чернел в пол-лица
4
Бедная твоя мама-
Бедная твоя мама,
бежала, руки ломала:
«Олжас, не седлай АТЕ,
сегодня звезды не те.
С озер не спугни селезня,
в костер не плескай бензин,
АТЕ-37-70
обидеться может, сын!»
5
(Потом приехала «Волга» скорой помощи,
еще проехала «Волга» скорой помощи,
позже
не приехали из ОРУДа,
от пруда
подошли свидетели,
причмокнули: «Ну, вы — деятели!
Мы-то думали — метеорит».
Ушли, галактику поматерив.
Пролетели века
в виде лебедя-чужака
со спущенными крыльями, как вытянутая рука
официанта с перекинутым серым полотенцем.
Жить хотелось.
Нога и щека
опухли,
потом прилетели Испуги,
с пупырышками и в пухе.)
6
Уже наши души — голенькие.
Уже наши души голенькие,
с крылами, как уши кроликов,
порхая меж алкоголиков
и утренних крестьян,
читали 4 некролога
в «Социалистик Казахстан»,
красивых, как иконостас...
А по траве приземистой
эмалью ползла к тебе
табличка «37-70».