Иверский свет

Преуспевающий пай-мальчик,

Вас заграницы издают.

Вас продавщицы узнают.

Но почему вы чуть не плакали?

И по кому прощально факелы

над флорентийскими хоромами

летят свежо и похоронно?.. »

Я занят. Я его прерву.

Осточертели интервью.

Сажусь в машину. Дверцы мокры.

Флоренция летит назад.

И как червонные семерки,

палаццо в факелах горят.

ВЕЧНЫЕ МАЛЬЧИШКИ

Его правые тротилом подорвали —

меценат, «пацан», революционер...

Как доверчиво усы его свисали,

точно гусеница-землемер!

Это имя раньше женщина носила.

И ей некто вместо лозунга «люблю»

расстелил четыре тыщи апельсинов,

словно огненный булыжник на полу.

И она бровями синими косила.

Отражались и отплясывали в ней

апельсины,

апельсины,

апельсины,

словно бешеные яблоки коней!..

Не убили бы... Будь я христианином,

я б молил за атеисточку творца,

чтобы уберег ее и сына,

третьеклашку, но ровесника отца.

Называли «ррреволюционной корью».

Но бывает вечный возраст, как талант.

Это право, окупаемое кровью.

Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.

Все кафе гудят о красном Монте Кристо...

Меж столами, обмеряя пустомель,

бродят горькие усищи нигилиста,

точно гусеница-землемер.

ПРОЩАНИЕ С ВЕНЕЦИЕЙ

Вода в бензиновых разводах,

венецианские потемки,

и арок стрельчатые своды

сродни гусиным перепонкам.

Я не разгадывал кроссворды.

Дорога до аэродрома

в моторной лодке проходила.

Во всем тревожило огромно

наличье этой третьей силы.

Чей труп распухший под паромом?

Кого убила ты, Венеция?

В свиданье с другом через годы,

во всем — свинцовое неведенье

воды и гибельной свободы.

Какое вечное невечное!

Ступни гусиные показывая

пред прибывающей водою,—

Венеция?—

Царица Савская

поддергивает подолы.

ЭРМИТАЖНЫЙ МИКЕЛАНДЖЕЛО

«Скрюченный мальчик» резца Микеланджело,

сжатый, как скрепка писчебумажная,

что впрессовал в тебя чувственный старец?

Тексты истлели Скрепка осталась.

Скрепка разогнута в холоде склепа,

будто два мрака, сплетенные слепо,

дух запредельный и плотская малость

разъединились. А скрепка осталась.

Благодарю, необъятный создатель,

что я мгновенный твой соглядатай —

Сидоров, Медичи или Борджиа —

скрепочка Божья!

Э. Межелайтису

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой...

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

Стонет в сетях капроновых

в облаке пуха, крика

крыльями трехметровыми

узкая журавлиха.

Вспыхивав! разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

К ней подбегут биологи:

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап — и вонзят колечко.

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах —

вольная, то есть пленная,

чистая — окольцованная,

жалуется над безднами

участь ее двойная:

на небесах — земная,

а на земле — небесная,

над пацанами, ратушами,

над циферблатом Цюриха,

если, конечно, раньше

пуля не раскольцует,

как бы ты ни металась,

впилась браслетка змейкой,

привкус того металла

песни твои изменит.

ПАРИЖ БЕЗ РИФМ

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом.

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрек: «Как это нужно —

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

и вдруг —

город преобразился,

стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты,

каждая освещалась по-разному,

внутри, как виноградные косточки,

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской богоматери шла месса,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему-то парил

над площадью, как знак:

«Проезд запрещен»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

дрожали каркасы статуй,

пружины были ьо всем,

все тикало,

о Париж,

мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой пленочкой,

Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как

рыбка, плыла бритва фирмы «Жиллет»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищенностью,

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве,

и в смехе грусть, как в вишне косточка,

Париж — горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,