Иверский свет

Иногда Он садится в кресло нога на ногу,

и югда ты становишься носом вверх,

и всем кажется, что просишь чего-нибудь

со стола.

Ах, Гуго, Гуго... Я тоже чей-то башмак.

Я ощущаю Нечто, надевшее меня...

Мир неизвестному,

которого нет,

но есть...

Мир, парусник благой, —

Америку открыл.

Я русский мой глагол

Америке открыл.

В ристалищных лесах

проголосил впервые,

срываясь на верхах,

трагическую музыку России.

Не горло — сердце рву.

Америка, ты — ритм.

Мир брату моему,

что путь мой повторит.

Поэт собой, как в колокол,

колотит в свод обид.

Хоть больно, но звенит...

Мой милый Роберт Лоуэлл,

мир Вашему письму,

печальному навзрыд.

Я сутки прореву,

и все осточертит,

к чему играть в кулак,

(пустой или с начинкой)?

Узнать, каков дурак —

простой или начитанный?

Глядишь в сейчас — оно

давнее, чем давно,

величественно, но

дерьмее, чем дерьмо.

Мир мраку твоему.

На то ты и поэт,

что, получая тьму,

ты излучаешь свет.

Ты хочешь мира всем.

Тебе ж не настает.

Куда в такую темь,

мой бедный самолет?

Спи, милая,

дыши

все дольше и ровней.

Да будет мир души

измученной твоей!

Все меньше городок,

горящий на реке,

как милый ремешок

с часами на руке,

значит, опять ты их забыла снять.

Они светятся и тикают.

Я отстегну их тихо-тихо,

чтоб не спугнуть дыхания,

заведу

и положу налево, на ощупь,

где должна быть тумбочка...

УРОКИ

Из Р. Лоуэлла

Не уткнуться в «Тэсс из рода д'Эрбервиллей»,

чтоб на нас иголки белки обронили,

осыпая сосны, засыпая сон!..

Нас с тобой зазубрят заросли громадные,

как во сне придумали обучать грамматике.

Темные уроки. Лесовые сны.

Из коры кораблик колыхнется около.

Ты куда, кораблик? Речка пересохла.

Было, милый, — сплыло. Были, были — мы!

Как укор, нас помнят хвойные урочища.

Но кому повторят тайные уроки?

В сон уходим, в память. Ночь, повсюду ночь.

Память! Полуночница сквозь окно горящее!

Плечи молодые лампу загораживают.

Тьма библиотеки. Не перечитать...

Чье у загородки лето повторится?

В палец уколовши, иглы барбариса

свой урок повторят. Но кому, кому?

МОНОЛОГ БИТНИКА

Лежу бухой и эпохальный.

Постигаю Мичиган.

Как в губке время набухает

• моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом как берлога,

лежат озябшие зрачки.

Перебираю как брелоки

Прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,

дождями атомными рея,

плевало время на меня, плюю на время!

Политика? К чему валандаться!

Цивилизация душна.

Вхожу, как в воду с аквалангом,

в тебя, зеленая душа.

Мы — битники. Среди хулы

мы — как звереныши, волчата.

Скандалы точно кандалы

за нами с лязгом волочатся,

Когда магнитофоны ржут,

с опухшим носом скомороха,

вы думали — я шут?

Я — суд!

Я — Страшный суд. Молись, эпоха!

НЬЮ-ЙОРКСКИЕ ЗНАЧКИ

Кока-кола. Колокола.

Точно звонница, голова...

«Треугольная груша»

Блещут бляхи, бляхи, бляхи,

возглашая матом благим:

«Напечатанное — в печать!»,

«Запретите запрещать!»

«Бог живет на улице Пастера, 18.

Вход со двора».

Обожаю Гринич Вилидж

в саркастических значках.

Это кто мохнатый вылез,

как мошна в ночных очках?

Это Ален, Ален, Ален!

Над смертельным карнавалом,

Ален, выскочи в исподнем!

Бог — ирония сегодня.

Как библейский афоризм

гениальное: «Вались!»

Хулиганы? Хулиганы.

Лучше сунуть пальцы в рот,

чем закиснуть куликами

буржуазовых болот!

Бляхи по местам филейным,

коллективным Вифлеемом

в мыле давят трепака —

«мини» около пупка.

Это Селма, Селма, Селма

агитирующей шельмой

подмигнула и — во двор:

«Мейк лав, нот уор!»1

Бог — ирония сегодня.

Блещут бляхи над зевотой.

Тем страшнее, чем смешней,

и для пули — как мишень!

«Тюри любовь, а ие войну!»

— 557 —

«Бог переехал на проспент Мира, 43.

2 звонка».

И над хиппи, над потопом

ироническим циклопом

блещет Время, как значком,

округлившимся зрачком!

Ах, Время,

сумею ли я прочитать, что написано

в твоих очах,

мчащихся на меня,

у )еличиваясь, как фары?

Успею ли оценить твою хохму?..

Ах, осень в осиновых кружочках...

Ах, восемь

подброшенных тарелочек жонглера,

мгновенно замерших в воздухе,

будто жирафа убежала,

а пятна от нее

остались...

Удаляется жирафа

в бляхах, будто мухомор,

на спине у ней шарахнуто:

«Мэйк лав, нот уор»!

МОЛЧАЛЬНЫЙ ЗВОН

Их, наверно, тыщи — хрустящих лакомок!

Клесты лущат семечки в хрусте крон.

Надо всей Америкой

хрустальный благовест.

Так необычаен молчальный звон.

Он не ради славы, молчальный благовест,

просто луща г пищу — отсюда он.

Никакого чуда, а душа расплакалась—

молчальный звон!..

Этот звон молчальный таков по слуху,

будто сто отшельничающих клестов

ворошат волшебные погремухи

или затевают сорок сороков.

Птичьи коммуны, не бойтесь швабры!