Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что тогда советы сбили Ю. В. с толку. Он еще в 1967 году хотел написать роман-двойник – форма, к которой его всегда тянуло. Потом, когда он стал доверять только себе, Ю. В. виртуозно использовал эту сложнейшую форму в романах «Дом на набережной» и «Время и место». В «Доме на набережной», кроме повествователя, есть и лирический герой, и автор. Это сложнейшая полифония. А во «Времени и месте» Ю. В. даже настаивает на двойничестве героев. Впрочем, это материя тонкая и рассуждать о ней более пристало исследователям его творчества. Я же возвращаюсь в год 1968-й.
Ленинград. 22 июля 68 г.
Дорогой Юра!
Я недавно двое суток был в Москве, но Вас не нашел. Цецилия Исааковна сказала, что Вы под Ригой и должны вернуться в конце месяца. Я тоже приеду 27—28-го и уже до зимы. А в Москву я прилетал на похороны Константина Георгиевича, [147] стоял вместе с Твардовским в почетном карауле, ездил в Тарусу и нес гроб от его дома до кладбища.
На похоронах все было фальшиво в траурном церемониале в ЦДЛ и похоже на все другие большие писательские похороны «по первому разряду», кроме нескольких минут в конце гражданской панихиды, когда неожиданно стала говорить пианистка М. В. Юдина (вне программы) и из глубины зала послышались несрепетированные голоса. И – очень хорошо все было в Тарусе: весь город вышел с цветами на улицы, и место могилы изумительное – в самом конце кладбища, на зеленом мыску между двумя заросшими оврагами, под большим дубом, в виду Таруски и той дали с полем и лесами, которыми К. Г. любовался из своего сада. О речах нечего и говорить: выступали люди, которых К. Г. не любил и не уважал, а Ш., который мог бы что-то сказать, прокричал какую-то истерическую чепуху. И весь этот летний день, когда и шел дождь и парило, а ночью, когда ехали из Тарусы, разразилась страшная гроза, – был гармоничен с К. Г.
Конечно Алексеев,
В Тарусе видел Борю [148] – он там живет: он звал меня остаться у него ночевать, но я боялся, что задержусь и не улечу на другой день, и уехал в тот же вечер.
В автобусе по дороге туда все говорили только о Беленкове: [149] это, как я понял, сейчас в Москве тема номер 1. Вчера прочитал в «Знамени» Ваш рассказ. [150] Он хорош и в нем подводная часть айсберга велика и тяжела. Он говорит больше, чем его фабула и как все хорошее, его невозможно пересказать.
У Вас уже, наверно, набралась целая книжка отличных рассказов – самое время издавать!
У меня состоялся Худсовет по последнему варианту сценария, и он принят. Сейчас его послали на утверждение в Москву. Там все может быть: только что зарезали готовый фильм по «Интервенции» Славина, тоже ленфильмовский. В «Новом мире» по-прежнему безнадежно. Мелькнул было какой-то просвет, и снова все закрылось. Три дня назад еще не был подписан 5-й номер!.. Жму руку Ваш А. Гладков.
147
К. Г. Паустовский (1892–1968). Знаменитый писатель.
148
Видимо, писатель Борис Балтер.
149
Критик, литературовед, автор нашумевших работ. Остался на Западе.
150
Рассказ «Победитель».
В декабре в жизни Ю. В. произошло очень важное событие: он встретился с человеком, который сидел на Лубянке в одной камере с его отцом. В дневниковой записи фамилия человека изменена, потому что, как писал Ю. В., «в его крови тлела смертельная осторожность», хоть времена изменились, его реабилитировали, дали маленькую квартирку на юго-западе и персональную пенсию, «но двадцать лет лагерей сделали свое дело». Ю. В. понимал это и в своей записи постарался замаскировать источник. Поэтому рассказ сокамерника Валентина Андреевича предваряет такое наивное примечание Юры: «Все эти факты – от Ушакова, родственника человека, сидевшего с отцом».
«...2 сентября привезли с дачи. Утром. Лубянка. К маленькой двери – на углу Малой Лубянки. Кто-то смотрел в глазок. На ЭМКе. Приехали трое. Иногда приезжают – 5, чтоб произвести впечатление. Со мной сидел Муклевич, командующий военно-морскими силами. Он жил в Доме Правительства. На всех площадках стояли по 2 человека. Спускали не на лифте, а пешком. Прислали 12 человек. Муклевич сказал, смеясь: «Зачем столько людей? Могли бы прислать домработницу – я бы приехал».
Привезли, помыли – в камеру.
ЛУБЯНКА 2. ГЛАВНАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ
ТЮРЬМА СССР.
Камера пустая – все на прогулке – 20 минут. Прогулка – 1 раз в день. Часов в 12 дня. Открывается дверь – входят 6 человек. Все входят, как они гуляли – с руками за спиной, по очереди. Первым идет Артамонов Константин Михайлович, заместитель начальника Главного артиллерийского управления. Сын царского генерала, бывший замначальника Харьковского ОГПУ. Громадный, высокий, красивый человек. Абсолютный проходимец. Красивый, умный...
Второй – отец. По контрасту. Невысокого роста, черный, скромно одетый. Оба сидели по несколько месяцев. Отец – третий месяц. Артамонов – пятый. Остальные – переменный состав. Обстановка Лубянки – третьеклассная гостиница. Дешевые половики. Широкие коридоры. Бордельные (нрзб. – О. Т.). Двери, ручки. Окно забрано козырьком. Железный занавес. Ничего не видно. Глазок. (рисунок – план камеры. – О. Т.).
В. А. [151] и Артамонов считались стариками. Устанавливали порядки. Лежали у окна. Больше воздуха через фрамугу. Отбирают очки. И у него, и у меня были отобраны очки. Я его плохо видел. Подъем в 6 или в 7 (?) часов. Мучительное ожидание, чтоб вывели в уборную. Параша – для мелких надобностей. В уборной конвойный дает клочок бумаги, оберточной – 8 на 10 см. Стучат, скорее, скорее... «Оправка» длится в любое время в течение 2 часов после подъема. Иногда приносят чай до уборной – очень неудобно. И уборная как в третьеклассной гостинице. Завтрак – хлеб 550 грамм (пайка), полтора куска сахара и морковный чай в большом медном чайнике. Хлеб и сахар – на весь день.
Обед – в 12 часов или в 1 час.
Баланда и каша, сечка, овсянка.
Вечером – в 6, 7 часов – одна каша.
Отбой – в 10 часов.
Деньги начисляют на текущий счет. Ларек. С РАЗРЕШЕНИЯ СЛЕДОВАТЕЛЯ (выделено Ю. В.). Папиросы, белый хлеб, масло и т. д. Как обещание лучшей жизни – все лучшего качества. Дорогие папиросы «Казбек»... Поощрение доходит вплоть до черной икры (не в нашей камере). В. А. держит на столе вещи, продукты. Он придавал больше значение селедке и говорил: «Это самое ценное питание в тюрьме. Это живой белок».
Общее впечатление, что ваш отец сохранял полное владение собой, вероятно, лучше всех зная, что его ждет – никогда не допускал ни малейшего срыва. Он хотел жить. И была уверенность, что он абсолютно здоров, что он будет жить и что, по крайней мере, если эта возможность осуществится, он войдет в нее, сохранив все свои силы.
У других этого не было.
Сидел старый большевик, он знал, что происходит. Он «не сдаст ни одной позиции». Имея в виду под этим не животное самосохранение, а пригодность для того, чтобы жить и делать... Он держал себя в порядке, в руках и – по возможности, физически.
Часто говорил о казачестве.
1) О наделах, которые давали казакам.
2) О разной земле для разных категорий военных.
3) О земельных просторах на Дону, но без горечи, обвинений и пропаганды, а так, как было.
4) О военных качествах казаков, но без восхваления или осуждения. О том, как в Первую мировую войну австрийская и немецкая кавалерия больше всего боялась схваток с казаками – из-за пик. И показывал, как после удара пикой казак ее поворачивал в ране.
Он возвращался к юности, а не к годам Гражданской войны. Абсолютное отсутствие аффектации. Никогда не говорил о своих постах или своей роли. Два имени упоминались: Молотов (с которым был в ссылке?) и Егор Пылаев, с которым он чем-то был связан. Может быть, тот на него что-то написал?
Четвертым постоянным жильцом камеры (3 этаж № 17) был профессор механики Андрей Федорович Кудрявцев (лет 43) из института Стали. Милый, рыхлый добродушный человек. Он сдружился со следователем, молодым парнем – из студентов. «За что меня взяли? Я же никакой не политик». Следователь терпел, терпел, потом говорит (Было поздно ночью, в коридоре тихо.)
– Хочешь знать, еб твою мать, за что? Вот за эту бумажку...
Показывает в деле листок: «19 февраля на панихиде Орджоникидзе профессор Кудрявцев А. Ф. сказал: «Видно, что-то у них в Политбюро неладно...» И подпись-шифр 418/06. И синим карандашом наверху «арестовать».
Характер у В. А. был остро критический, насмешливый, не дававший никому потачки. Склонен был переходить к веселью над незадачливым собеседником, но без тени язвительности или оскорбления.
В камере часто завязывались споры между В. А., Артамоновым и Кудрявцевым. Говорили о пушках. Артамонов, видимо, давно забыл баллистику. Но в силу своего служебного положения должен был говорить авторитетно.
Слабоват оказывался и профессор механики. В. А. не давал им спуску, прижимал к стенке и разоблачал, не унижая.
Иногда говорили о съездах.
У меня создалось впечатление, что В. А. не слишком серьезно относился к съездам, к их нумерации.
Каждый, кто приходил в камеру знал, что кто-то один – Иуда... Поэтому пускаться в разговоры остерегались.
Когда новички спрашивали: «Что делать? Что делать?», В. А. железно советовал: «Что было – то было, чего не было – того не было».
Эти слова и ваш отец вообще – МЕНЯ СПАСЛИ (выделено Ю. В.). Ничего не говорил о себе и своем деле. НИЧЕГО – О СЕМЬЕ (выделено Ю. В.). Сильный человек! Распускать нюни не мог.
Артамонова вызывали к следователю. Спрашивали: «Ну как?» «Плохо... Подписывал чего не было...» «Зачем же?» «Есть вещи, которые входят в сознание через зад». Эту фразу он повторил еще раз. Его били, наверно.
В камере боятся говорить, что били.
Из Лубянки 2 – увозили в разные места. В Лефортово – там били, пытали, судили и убивали.
Меня вызывают на следствие. Из соседней камеры – крики избиваемого. Я думал, что это маскарад... «В советской тюрьме не бьют!»
Однажды, когда обжились и знали друг друга, сидим – В. А., Кудрявцев и я.
Я спросил В. А. – чем это кончится?
– Судьба... Сталина (он тихо говорил) – это судьба Павла Первого. Войдут два здоровых солдата и придушат – видимо, многие на это надеялись, но двух гвардейцев в России не нашлось. Да, дело обычное – как и других, ВАС ВЗЯЛИ С ПРИКУПОМ (выделено Ю. В.). То ли вас бить, то ли вы со страху наговорите – но что-нибудь обнаружится, чего вы знали.
Вводят Мартиновича – начальника
одного из управлений Наркомата Оборонной промышленности. Герой Гражданской войны, комдив... Его шумно приветствует Артамонов, по Украине его знает В. А. Уводят. Возвращается через неделю, сапоги приходится разрезать – стоял всю неделю.– В. А.! Кроме ссылки – вас еще избивали? Жандармы?
– Жандармский офицер никогда ни одного арестованного не ударял, – медленно и раздельно.
Он был начальником ГУТ-а. [152] По-видимому, ценил Смилгу Ивара Тенисовича.
В 1918 году В. А. и еще один или двое ходили присматривать место для ЧК в Москве и выбрали этот дом (Лубянка, 2).
«За что боролись, на то и напоролись».
Суммарный облик. Одет незатейливо, почти по-рабочему. И был похож на инструментальщика или часовщика. Худой, черный, чуть согнутый, без малейшего фатовства – как рабочий человек. И был он похож на сцепщика в «Анне Карениной» – с фонарем... И еще больше – на рабочего в стихотворении Гумилева. Который отливал пулю. Впечатление профессионализма, целеустремленности и одной мысли.
Его ни разу не вызывали на допрос – во всяком случае, я не помню этого.
Вашего отца надо было уничтожить...»
151
Валентин Андреевич Трифонов (1888–1938) – отец Юрия. Революционный и военный деятель. До революции был в ссылке, на каторге. Один из организаторов Красной гвардии. После революции занимал ответственные посты. Арестован 22 июня 1937 г. Расстрелян в «Коммунарке» под Москвой.
152
Главное управление топлива.
Мне было необычайно трудно расшифровать эти страницы. И потому, что почерк Юры стал здесь другим, и потому, что я ощущала его боль, его страх услышать об отце... то, что и в прощении и в оправдании не нуждается (достаточно даже этих записей, чтобы понять, за какой нечеловеческой гранью оказывались узники). Ломаными буквами выведены слова: «Ничего о семье. Сильный человек». Я вспомнила запись в дневнике юноши Юры Трифонова: «В детстве я хотел быть сильным...», будто знал, что более всего ему понадобится сила духа.
Человек, который рассказывал Юре о последних днях отца, тоже был сильным, он не побоялся бы правды.
В другой тетради я нашла отрывки из еще одной беседы с ним, узнала его истинную фамилию. Теперь ее можно назвать – М. И. Казанин. Судя по всему, он тоже был военным. Участвовал в Гражданской войне. Вот то немногое, что сохранилось от тех встреч. Они говорили о статье генерала Черепанова в журнале «Вопросы истории», о позиции Валентина Андреевича Трифонова в споре с маршалом Егоровым и другими членами военной миссии в Китае в 1925 году.
Миссия была направлена в Китай но инициативе Сунь Ятсена. В нее, кроме В. А. Трифонова, входили В. К. Блюхер, М. М. Бородин, Г. Н. Войтинский, А. И. Егоров, Л. М. Карахан, А. Я. Лапин, В. М. Примаков, В. К. Путна и другие. М. И. Казанин (Ушаков) считал, что: «В споре с Егоровым и советниками по поводу помощи Фын-Юйсяну ТРИФОНОВ БЫЛ ПРАВ. Он видел, что все это были авантюристы, проходимцы, политиканы [153] – и история доказала, что все это так и было на самом деле.
Он знал, что тут рабоче-крестьянским движением не пахнет и что комиссия приехала уже с готовыми установками.
В «Вопросах истории» № 5 (68 г.) стр. 114 – тот же Черепанов пишет: «Хотя Трифонов не видел леса за деревьями, в его рассуждениях имелось и некоторое рациональное зерно».
Это зерно состояло в том, что его мнение было единственным, соответствующим фактам.
153
Имеются в виду некоторые участники военного конфликта в Китае.
В ту встречу Ушаков сказал, что профессора Кудрявцева уже в живых нет. А ведь мы вместе работали в Горном институте. Я – на кафедре теоретических основ электротехники, он – на кафедре механики. Он был профессором, я – ассистентом. И он мне очень запомнился, хотя коллектив преподавателей был велик и разношерстен.
Запомнился своим уважительным отношением к студентам, запомнился тончайшей иронией и ровно веселым расположением духа. Однажды кто-то пожаловался, что болеет почками, и Андрей Федорович посоветовал залезть в бочку с горячей водой и сидеть долго. «Мне один раз помогло», – сказал он. Я тогда про себя удивилась странному совету: «Почему в бочку? Почему не в ванну?» Но вот прошло много лет, и я узнала ГДЕ его вылечили, посадив в бочку с горячей водой. Так и должно было случиться, потому что, как писал Юрий Валентинович, «все со всем связано».
В шестьдесят восьмом в жизни Юры произошло событие, повлекшее за собой серьезные последствия. Началось с вот такой записи в дневнике.
«...Гошка нашел клад, а рассказывает о кабаках, о бл-ях. Иногда смешные истории. Про старичка, служившего у Деникина, который доложил про Гошку другому старичку белому генералу: «А ихний папаша был на стороне красных». Гошка – худой, бледный, измученный, и какая-то затаенность. Готовность к прыжку. Мне знакома эта уголовная затаенность в нем. Говорили много о женщинах. Есть такие женщины красивые и глупые, они всех обманывают и их все обманывают.
Гошка – это двоюродный брат Юры Георгий Трифонов. В начале 1968 года он вернулся из Парижа, где гостил у тетки. А в конце 1968-го Гошка снова уехал в Париж и стал невозвращенцем. Уехал, ни с кем не простившись, не выдав своих намерений ни взглядом, ни полусловом. Что чувствовала его жена, можно только догадываться. Что чувствовал Юра?.. Почувствовал скоро: запланированная поездка за рубеж была отменена, затем следующая... Юра негодовал, объяснялся в Иностранной комиссии Союза писателей, Секретариате, в ответ – уклончивые недомолвки. Он стал «невыездным». Дискриминацию сына репрессированного он уже проходил, теперь его дискриминировали как двоюродного брата невозвращенца. Через несколько лет стало известно, что Гошка влюбился в кузину и заранее сговорился с ней о том, что приедет в Париж теперь уже навсегда. Предлог для новой поездки был выбран самый пробойный: работа в архиве для книги о парижском периоде эмиграции Ленина. Удар был для Юры двойным: он любил Гошку, их связывала кровь, их связывало прошлое, их связывало сиротство. Гошка означал достоверность детства, юности, былой счастливой и несчастной жизни.
Мы встретили его через двенадцать лет в Париже, и об этой встрече я напишу, а теперь хочу привести два его письма из Франции. Даты на этих письмах нет, поэтому они как бы вне времени.
Дорогой Юра!
Пользуюсь случаем для того, чтобы черкнуть тебе пару строк. В общем, живу я на дурацком Западе – как на чужой планете. Скучаю по Москве, по Сибири, пишу свой роман (к зиме он, очевидно, выйдет – в Германии), шляюсь по парижским кабакам – ну и, в принципе, все. Друзей у меня здесь почти нет. Да их, в сущности, нет ни у кого. Знакомых – хороших – тоже мало. Со старой эмиграцией я рассорился начисто. А с новой (с такими, например, как Кузнецов [154] ) сближаться сам не хочу. Вот такие дела, брат. Скучные дела. Все мои иллюзии по поводу свободного мира давно развеялись, и теперь я вижу, что все в этом мире – дерьмо.
От Пуппи я давно ушел: не выдержал блядства и хамства. С ее семьей и с их окружением порвал решительно; тут ведь тоже у меня были иллюзии... Я думал, что найду интеллигенцию, голубую кровь, благородство – а попал в окружение монстров. Это, друг мой, среда жутковатая... Особенно – наши, донские. Ведь они служили у немцев, все прогнили, живут без чести и совести. И, кстати, лютой ненавистью ненавидят Россию и всех нас – советских. Кто бы ни был приехавший из Советского Союза, – для этих ублюдков человек чужой, ненавистный, подозрительный, при всех обстоятельствах – «советский». Ты не представляешь, в какой мир вражды и сплетен попал я! Да и каждый попадет, в принципе, в такую ситуацию... Прискорбно, что мы – живя в России – не знаем, не осознаем всего этого. Во всяком случае, я никому из московских моих друзей и знакомых не советовал бы бросать родину. На благословенном этом Западе хорошо себя чувствуют беглецы, типа Кузнецова – спекулянты, подонки и мелкие жулики. (Хотя и он, судя по всему, тоже мечется и по-своему тоскует.)
Тем не менее, я выбор сделал – и назад уже не вернусь. Советский режим – это ведь мафия. А я ее законы знаю. Знаю, что мафия безжалостна и никому не прощает отступничества. Когда-то я участвовал в «сучьей войне», а теперь вот ссучился сам.
А, может, и нет – не ссучился... Но все равно: возврата мне нету.
Хотелось бы как-то наладить связь с тобой – переписываться хоть изредка... Но не знаю, как это сделать. Больше всего, я боюсь повредить тебе.
Передай привет всем нашим, а также нашим общим друзьям: я никого не забыл, вспоминаю обо всех часто. И, в сущности, только сейчас начал понимать, как ужасно жить без родных, без близких и друзей.
Если ты видишься с Майей [155] – поклонись ей от меня. Я виноват перед ней и знаю это, и казнюсь постоянно. И сознаю свою подлость по отношению к ней: она достойна была лучшего... Но что же теперь поделать?
Не поминай меня лихом, старик.
Жму твою руку.
Мих. Демин. [156]
154
А. Кузнецов – писатель, не вернувшийся из поездки на Запад. Автор прогремевшей повести «Бабий Яр».
155
Майя – бывшая жена М. Демина (Георгия Трифонова).
156
Михаил Демин – литературный псевдоним Гошки.