Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
Письмо другу. [157]
Дорогой Борис!
Пишу тебе потому, во-первых, что давно уже хотел это сделать и только все не мог найти оказии... Теперь эта возможность нашлась. В Москву едут мои добрые друзья и передадут письма Юрке и тебе.
Если ты с ними увидишься – они сами расскажут тебе многое обо мне... Оба они хорошо знают мою повседневную жизнь.
Жизнь эта, старик, не так-то легка и безоблачна, как это может показаться со стороны. Я, конечно, сам ее выбрал – и роптать теперь глупо. (Был я влюблен, и был я дурак, и, кроме того, – имел одну идею: написать в спокойствии серию книг о своей жизни... Первую – ты уже, кажется, получил. Она сейчас выходит (переводится) во Франции, в Америке, в Англии, в Японии, Израиле, Испании, Мексике и т. д.) В Германии она уже вышла – и прошла неплохо... Но, к сожалению, денег это пока что дает мне мало. По меньшей мере, придется ждать еще год, пока издания на всех языках начнут что-то приносить...
А этот год у меня особенно трудный! Я ждал своих ребят, думал, что соберется хоть какая-то своя профессиональная среда... Но нет. Ничего не вышло. Даже, наоборот, – чем больше приезжает сюда русских, – тем сильнее становятся интриги, сплетни, взаимная вражда...
Ты, наверное, знаешь, что я – долгое время – подрабатывал на радио Либерти. Американцы приглашали меня на службу, но я не согласился и предпочел держаться независимо. И продавал им свои романы, различные воспоминания... Причем поставил условие, что я буду делать только то, что захочу сам, и никаких заказов и спецзаданий принимать не буду. Американцы согласились – и так все и шло... До тех пор, пока сюда не хлынул поток шпаны. Раньше я мог как-то смягчать ситуацию, опираясь на свой авторитет писателя, принадлежавшего к левым кругам... Потом повалили шустряки – из этих самых, якобы, кругов. И все их поведение, и стиль, и идеи – все оказалось иным, противоположным – мне! Я говорил, что русская интеллигенция независима и горда, и не принимает никаких спекулятивных зигзагов. И не продается. И хочет только одного – истины... Получилось все наоборот. Понаехавшая шпана оказалась такой низкопробной – готовой на все, продающейся за копейку, обливающей дерьмом все наше, русское, родное. Делающей все это в угоду любым покупателям... И мои акции сразу же рухнули. Американцы потребовали теперь, чтобы я им начал служить всерьез. Я отказался, естественно, – и наши отношения испортились. Очевидно, скоро мне придется уйти... И я окажусь на мели. Дело в том, что я здесь живу в стороне ото всех группировок. Со старой эмиграцией я разошелся. К организациям типа НТС отношусь иронически, и они это знают. Устроиться преподавать литературу в какой-нибудь университет я не могу, так как для многих там – я фигура одиозная, беглец, предатель... Ну, а с американскими профессионалами я, как уже говорил, –
Все это, в общем, грустно. И появление Володи [158] тоже не принесло мне радости. Он приехал какой-то весь воспаленный, остервенелый. Ходит по городу в сопровождении стукачей из американской разведки. И упрекает меня, что я – обмещанился, не борюсь с коммунизмом и хвалю по радио Леонида Мартынова или Витю Бокова [159] ... Он успел уже накапать на меня американским боссам... И вообще – суетится и кривляется просто уже как-то клинически.
Что происходит, старик? Что происходит?
Ну ладно. Кончаю писать. Жму твою руку. О тебе я помню, старик, и жалею, что в этих моих бедствиях нет со мной тебя, – как тогда, в Абакане, помнишь?
Если сможешь – напиши. Твой Георгий.
157
Адресат неизвестен.
158
В. Максимов – известный писатель, эмигрировавший на Запад. Долгие годы главный редактор журнала «Континент».
159
Л. Мартынов, В. Боков – поэты.
Это письмо не нашло неизвестного мне Бориса, оно осталось в столе у Юры: видимо, Борис помер.
Книги Гошки – Михаила Демина – за границей пользовались успехом. Одна из них называется «Блатной», другая – «Татуированный». Я пыталась их прочитать, но это, как говорится, «не мое». Крутая уголовная романтика, с побегами из зоны, с роковыми красавицами, с благородными чифиристами.
В одном из московских театров еще совсем недавно шла пьеса В. Максимова о жизни эмигрантов, где главным героем был «его друг» Георгий Демин. Так вот о пьесе... Знай В. Максимов о существовании такого письма, он бы, может, избрал другого героя. А, может, и хорошо, что не знал. Гоша к тому времени умер, и ничто и никто не могло бы помешать распорядиться его биографией, его поступками и его отношением к миру. Теперь и Максимова нет, но, как всегда, правда до поры до времени хранится в какой-нибудь «папочке с тесемочками», [160] до которой у близких все никак не доходят руки.
160
Герой романа Ю. Трифонова «Другая жизнь», историк Сергей Троицкий, хранил самые важные документы своего архива в папке с розовыми тесемочками.
«Если бы знать, отчего приходит любовь и куда она уходит?» – записал первого января 1969 года Ю. В. в дневнике. Странная запись для человека, собирающегося жениться. Но в дневнике много лаконичных записей, расшифровать которые мне не дано. Шестьдесят девятый вообще начался мрачно. Над Александром Трифоновичем Твардовским тучи сгущались все плотнее; в августе 68-го наши войска вторглись в Чехословакию. Александр Трифонович и Юра, сидя на веранде дачи, слушали трагические сводки из Праги, они были не только соседями по даче, они были, как написал Ю. В., «соседями по времени».
А время текло суровое. В августе Ю. В. вместе с Г. Баклановым и В. Тендряковым организовывает акцию в защиту А. Т. Твардовского. Коллективное письмо. Травля главного редактора «Нового мира» на время прекратилась, но каждый номер журнала выходил туго, с большим опозданием. Так, двенадцатый номер 1969 года, где была опубликована повесть «Обмен», вышел в феврале 1970-го. Радости не было, потому что это был предпоследний номер, подписанный Твардовским.
Ю. В. понимал, что в ближайшее время опубликовать что-то стоящее из современной жизни будет или невозможно, или очень трудно. Была тогда серия в «Политиздате», называлась она «Пламенные революционеры». Марка «Политиздата» позволяла, как ни странно, сказать в подтексте потаенное, кроме того, в «Политиздате» хорошо платили и был удивительный редактор – В. Новохатко, который приглашал сотрудничать авторов если еще не опальных, то уж во всяком случае и не секретарей Союза писателей, литературных начальников. Возникла идея «поручить» Ю. В. написать о «Народной Воле». О Красине [161] писал Василий Аксенов, о Вере Фигнер – Владимир Войнович.
161
Л. Б. Красин (1870–1926) Государственный деятель. Инженер по образованию. Член РСДРП с 1890 г.
Ю. В. согласился – это время давно его занимало и тревожило. Он собрал уникальную библиотеку изданий, относящихся к истории и общественной жизни России второй половины девятнадцатого – начала двадцатого века. Ради этих книг отказывал себе во многом насущном. Бывало, относил букинистам беллетристику.
Номер «Нового мира» с «Обменом» расхватывали. Корреспонденты иностранных газет, прочитавшие повесть, в своих обозрениях литературной жизни Москвы отмечали «Обмен» как событие. Наша критика реагировала более чем сдержанно.
По-прежнему не прекращается переписка с А. Гладковым – верным другом, преданным литературе человеком, благожелательным и одновременно строгим читателем. Их переписка – это не только пример бескорыстных отношений двух интеллигентов-шестидесятников, это и пейзаж литературной жизни, свободный от ныне таких прозрачных рефлексов делячества и групповщины.
24 января. 69 г. Лен-д.
Дорогой Юра!
Ц. И. написала мне, что Вы не получили моего большого письма, посланного еще до 10-го. Это жалко вдвойне, так как я там описывал подробно ответы Демичева на вопросы на местных активах: ответы характерные. Писать об этом снова уже не хочется. Расскажу при встрече. Это очень любопытно.
Я формально победил в спорах о переделках сценария, [162] т. е. руководство студии приняло мою сторону против режиссера, но ведь снимать-то ему, и он конечно возьмет реванш дальше. Должны в феврале начать съемки. Актеры подобраны неплохие: Пешков – Кочетков (из Москвы, работает у Равенских) – талантлив, похож, но чуть старше. Думаю, что это большого значения не имеет. Катя – дебютантка (по рекомендации Эммы) – Амдорская, очень милая и талантливая девушка. Еще не снималась.
С деньгами плохо совсем, и я предпринял одну авантюру. Лет 10 назад я написал пьесу «Ночное небо». Ее в Москве не дали поставить за «абстрактный гуманизм», а я не стал бороться, хотя, вероятно, возможно было это оспорить. Сейчас я стараюсь продать ее на здешнее телевидение. Это все же лучше, чем держать ее в столе. Она там нравится на низших звеньях – режиссер, редактор – а чем это кончится – не знаю.
Пробую писать об Илье Григорьевиче, [163] но это трудно. Стал получать письма от Саши Борщаговского, [164] довольно интересные. Вот, что он пишет о Вас: «Юра пишет с каждым годом все сильнее, лучше, печальнее. После рассказов Гроссмана самой последней поры я не читал ничего более сильного о городе, об интеллигенции, о жизни духа». Саша активно борется за Борины дела: я мало знаю людей, которые так горячо стремились бы помогать товарищам.
Роман «И вся королевская рать» меня разочаровал. И тем, как он переведен (американский избиратель кричит во время речи лидера: – «Во, дает!) и малой психологической оправданностью всех неожиданностей и поворотов. И слишком много эффектов, и к концу прямых беллетристических условностей.
Прочитали ли в «Знамени» номер один цикл Нагибина? [165] Вот, ведь, кажется все почти изысканно, не вульгарно, но у меня осталось ощущение избытка литературности и в общем – банальности.
Один мой товарищ – я о нем Вам рассказывал: внучатый племянник Фрумкина, [166] я с ним подружился на севере, [167] – просил Вас поблагодарить за слова о Фрумкине в «Отблеске костра». Он прочитал книжку и в восторге. Я ему написал о рассказе в «Советском спорте». Он пошел в читальню (это было в Туапсе) и стал его искать в подшивке и, представьте, рассказ там вырван...
Как Ваши дела со сценарием? Вступили ли Вы уже на крестный путь «первых поправок» и как вообще все идет?
Думаю, что после февраля буду свободен для нашего сценария, если найду, где жить в Москве.
Он мне очень нужен. По многим и разным мотивам. Я сейчас живу у Эммы, но если приедет ее мать, то тут будет тесновато.
Интересно, как проходило обсуждение работы Приемной комиссии? [168] Что в «Н.М.»? [169]
Пишите! Ваш А.
8 февраля 1969 г.
Дорогой Юра!
Саша Б(орщаговский) настроен, я бы сказал, полярно по отношению к настроению Левы. [170] И я больше верю Саше. Лева – милейший человек, но он легкомыслен и переменчив и может дважды в день переходить от состояния паники к состоянию телячьего оптимизма. Мне он всего неделю назад прислал унылейшее письмо. Все это несерьезно. А факты говорят, что мы вступаем в новую полосу жизни, какой она будет, сказать трудно, но обольщаться по началу не приходится. Я согласен с Сашей, что то, что случилось с Ю. Кор-м, произойдет вскоре с несколькими десятками редакторов в журналах и издательствах. Это не случайность. Тут был Баскаков и именно так обрисовал ближайшее будущее.
Желябов – это очень интересно, если не произойдет, так сказать, закрытия темы, как это уже однажды было. Но если и произойдет, то не навсегда же. Мне недавно Д. Я. Дар [171] очень хвалил повесть какого-то Ю. Давыдова [172] «Глухая пора листопада» о народовольцах. Знаете ли Вы ее? Когда наступит весна, и я разберу свои книги (они уже все на даче), то там в комплекте «Былого» есть много об этом. Есть у меня и роман С. Мстиславского [173] (того самого) о Н. В. («Народной воле» – О. Т.) – «Патрионцы», но он какой-то неврастеничный. Да, наверно еще есть разное. Постараюсь достать Вам «Истоки» Алданова [174] – это небезынтересно – тоже о том.
Завтра еще увижу Сашу уже не на ходу, в студии и поговорим обо всем обстоятельнее. Я тут между другими делами написал пол-листа об Илье Григорьевиче (для проектируемого сборника), но пишется трудно и получается вяло. Сейчас на фоне Левиного оптимизма «Люди, годы, жизнь» кажутся невероятной дерзостью и вызовом. Попробуйте ее перелистать. Да и ведь и «Отблеск костра» тоже. Спасибо за обещание крова: он мне понадобится, наверное... Есть разные мысли. Увидимся – поговорим.
Жму руку. Ваш А.
162
«Иегудил Хламида». Сценарий о М. Горьком.
163
И. Г. Эренбург – известный писатель.
164
А. М. Борщаговский – писатель, критик.
165
Ю. М. Нагибин – писатель, киносценарист.
166
М. И. Фрумкин – участник революции 1905 г. После октября 1917 г. на руководящей работе. Репрессирован в 1937 г. Погиб в 1938 г.
167
А. Гладков был репрессирован и отбывал срок «на севере».
168
Приемная комиссия Союза писателей.
169
«Новый мир».
170
Видимо, речь идет о Л. Гинзбурге.
171
Д. Дар – писатель, жил в Ленинграде.
172
Ю. Давыдов – известный писатель. Лауреат премии «Триумф». Последние годы близкий друг Юры.
173
С. Д. Мстиславский – писатель. С 1914 член партии эсеров. Участвовал в аресте Николая II и его семьи.
174
М. Алданов – известный писатель, в начале революции эмигрировал на Запад.
Записи в дневнике.
На симпозиуме [175] хорошенькая критикесса из Финляндии, напившись, плакала и спрашивала всех по-немецки: «Но кто мне, наконец, объяснит, что такое социалистический реализм?»
Секретарь
Горкома: «Все, конечно, знают наших великих земляков-писателей... Миколу Панасенко, Грицко Омельчука, Касьяна Нэдрибайло...» Зал онемел, потом раздались жидкие аплодисменты подхалимов. Переводчики с трудом выговаривали по-фински непривычные фамилии. А где Бабель, Катаев и др. «великие земляки-писатели»? Национальностью не вышли.Встретил в «Новом мире» А. И. [176] Удивительное лицо. Лицо пророка. Глянул внимательно: «А вот он какой, наш Юра!» и разошлись в коридоре. У наблюдавших сцену на лицах застыло почтительное умиление.
У Тани умер муж, [177] и сразу все стало видно иначе. Он стал виден другим. Когда-нибудь (когда?) напишу о недочувствии, недо... Для него у всех чего-то недо... Горько и непоправимо...
Пришел П. После очередного скандала дома. Сын ему сказал: «Я-то уйду, но у тебя же инфаркт будет». (Это фраза из повести «Предварительные итоги». – О. Т.)
В двенадцатом номере «Нового мира» была опубликована повесть Юрия Валентиновича «Предварительные итоги».
По этому поводу запись в дневнике.
Отчего-то некоторые из жителей «Аэропорта» решили, что Гартвиг – это Георгий Гачев. [178] С глузду съехали что ли? Что за пошлость! Будто я и увидеть и придумать не способен. Только «списывать». Гачев – совсем другой: наивный бессребреник. В нем очень сильна качественная болгарская кровь.
175
Советско-финский литературный симпозиум в Одессе.
176
А. Солженицын. Писатель, лауреат Нобелевской премии.
177
Е. Рейзнер. Архитектор. Муж Юриной сестры, Т. В. Трифоновой.
178
Г. Гачев – философ, литератор.
Слова о повести «Предварительные итоги».
21.1.71.
Телефонные разговоры.
С С. Д. Разумовской. [179]
– Юра, я должна вам сказать, что о вашей повести идут разноречивые толки...
Б. Ямпольский. [180]
– Со всех сторон слышу то же, что я тебе говорил. Для меня твоя повесть – лакмусовая бумажка... Только дураки и просто злобные люди могут говорить что-то плохое... Шера Шаров [181] тебе не звонил? Ему очень нравится. Он говори т: «Если бы Чехову сказали: „Вот ваш лучший рассказ“ – он бы подписался... Александр Петрович Мацкин [182] сейчас в больнице. Ему очень, очень... Да! А он серьезный человек. Ему мало что нравится.
Георгий Гачев: – Юрий Валентинович? Говорит Георгий Гачев!
Я очень обрадовался, ибо мне говорили, что я «изобразил Гачева», а я, действительно, взял несколько внешних черт у Гачева. Но характер, тип – другой. Я боялся, что Гачев может обидеться.
– Мне все уши прожужжали о том, что вы меня изобразили. Я прочитал. И вы знаете, мне очень понравилось.
– Георгий, я взял какие-то внешние детали, но ведь тип – совершенно другой.
– Конечно, конечно! Я понимаю. Все это ерунда. Я просто звоню, потому что считаю эту вещь очень сильной, серьезной. Все очень точно, правдиво... Люди – все какие-то не на месте, неприятные – если разбирать рационально, – и в то же время какая-то волна любви есть во всей смуте... Почему-то любишь этих людей, пусть даже плохих, неудачных, хотя я и не считаю их плохими. Какая-то доброта есть во всем этом. И весь ад нашей жизни, вся тошнота... И как приходится жить в этом, и смиряться, и любить... У вас есть такие метафизические прорывы. В этой повести есть два таких места: одно, когда приходит письмо из деревни о смерти брата Нюры – от того, что приехал в гости другой брат, напились и т. д. И вы рассуждаете: откуда этот чужой человек, чей-то брат, почему он входит в мою жизнь... И ваша жизнь представляется вам каким-то нелепым, нескладным стогом сена, где все вместе: и чье-то, и свое, и чужое... Это – прекрасно! Это уже – мифологема... Мифологическое происхождение жизни – каждой, каждого человека...
И второе место – конец.
Когда-то я учился музыке, мой преподаватель однажды рассказывал мне о композиции «Болеро» Равеля... Там все время повторяется бесконечно одна тема. Где же конец? Как кончить? Нужен сдвиг в другую тональность, и тогда прежде повторявшаяся тема может стать концом... Для того, чтобы вернуться «на круги своя», нужен сдвиг, уход в другую тональность...
Я сказал, что очень рад звонку Георгия. Договорились о встрече, в середине февраля.
179
С. Разумовская. Друг и редактор Ю. В. Трифонова.
180
Б. Ямпольский – писатель.
181
Ш. Шаров – писатель.
182
А. Мацкин – литературный критик.
Удивительный разговор двух очень достойных и очень талантливых людей. Юра глубоко почитал Георгия Гачева. Как-то мы обедали вместе в Центральном Доме литераторов, и, прощаясь, Гачев даже несколько пылко поблагодарил за интересное общение. Когда мы остались одни, Юра засмеялся и сказал примерно так: «Какой редкостный человек! Ведь он поблагодарил совершенно искренне, хотя по его уровню все это была зауряднейшая болтовня. Он – человек гениальный, но как трогательно, что сам он не сознает этого».
Зато записи обсуждения двух повестей («Обмен» и «Предварительные итоги») в Союзе писателей, на мой взгляд, не поражают оригинальностью суждений, но ведь это было частью его жизни, и выступали его товарищи по цеху.
Поэтому обозначу фамилии выступавших какими-нибудь буквами.
В.
Последние повести – часть единого целого. Нельзя поступаться своими принципами. Описан обывательский слой нашего общества. Положительный герой – автор! Не хватило публицистического темперамента. В «Обмене» – противопоставление: сильная – слабая женщины. Применен жаргон, без чувства меры. «Предварительные итоги» – повторение материала, а он исчерпан.
С.
Это похоже на «Скучную историю» Чехова.
(Непонятно хорошо это или плохо быть похожим на Чехова. – Ю. В.)
Герой – эгоист, не понимает молодежи, не чувствуется, что он воевал. Злобится на весь мир.
Еще один С.
Ставлю вопрос: не является ли повесть Трифонова поклепом на советскую интеллигенцию?
Авторская позиция не совпадает с позицией героя. Показана либеральная интеллигенция, которая привыкла играть в слова – подвергается осуждению. Борьба с рационалистами сегодняшнего дня. Показано интеллигентное мещанство.
А.
Размышление, боль – это не поклеп. Тема – отчуждение, в котором живут многие. Да, действительно напоминают «Скучную историю» и «Мою жизнь» Чехова. Напоминают и рассказы последних лет Василия Гроссмана. Он тоже не выходил из зоны семьи. Это вещи очистительного свойства. Герой растратил 20 лет. 20 лет мошенничества. Касается многих из нас!
Г.
Литература становится объемной. Отрицание псевдоинтеллигентности есть и утверждение истинной интеллигентности. Серьезность жизни не только на войне, но и в быту. Повести гуманистичны. Жестокое отношение к самому себе. И все это – на материале быта.
Р.
Автор симпатизирует своему герою. Он добр, он порядочен, он – работяга. Трифонов никого не разделяет в своей повести на интеллигентов и неинтеллигентов. Это повесть против камуфляжа интеллигенции. Проблема отцов и детей. Почему дети нас не любят? Как Павлик Морозов, например – по разные стороны баррикад.
О.
В повестях слишком благодушный тон. Вопрос: почему в 20-х и 30-х годах нация, которая дала миру Бетховена и Гете, пошла за ефрейтором, за ублюдком? После окончания войны появилось слишком много полуинтеллигентов, полуобразованных людей. В лагерях экспериментировали на живых людях, герой Трифонова – Гартвиг тоже совершает психологические эксперименты над живыми людьми. Для меня семья, описанная Трифоновым – та ячейка обывателя, которая вырастила фашизм. Герой – литературный кули. Все люди в повестях – безнравственные. Герой – неразоблачим. Но это человек безнравственный.
К.
Кто такой герой? О. считает, что – безнравственный фашист, а Р., что хороший добрый человек. Этот человек не потерял чувства стыда, и это его отличает от других. Он кормит не своего сына-тунеядца, а – свою совесть. Это напоминает коллизию «Зимы тревоги нашей».
К.
«Обмен» подводит итоги истекшему десятилетию. Образ Нюры олицетворяет народ. Она оказывается гнилой и физически, и нравственно... И здесь не только Трифонов должен делать выводы.
Продолжается переписка с Александром Гладковым, письма которого мне по-прежнему представляются существенной деталью тогдашней жизни, поскольку это подлинное свидетельство, пускай в сильной степени пристрастное, а порой и просто несправедливое в оценках, – свидетельство событий литературной жизни того времени.
28 января 70 г. Комарово.
Дорогой Юра!
У меня все не получается переделать статью о Ваших рассказах. Не могу ухватить что-то. Т. е. написать все, что я думаю, я мог бы легко, но это непроходимо и тем более в «Н. м.». А эвфемизмы грубоваты. Но я подстерегу счастливую минуту и допишу.
На этот раз я уже доживаю свои последние дни здесь. Стоят морозы. Снег под солнцем голубоватый и розоватый. Белки. Синички. Снегири. Они едят семечки прямо из ладоней.
Дом в январе наполнился цветом Ленинграда: тут сейчас Берковские, Адмони, Слонимские, Добины, Бурсовы, Македоновы и др. Весь первый этаж занят этими хорошими стариками, с которыми интересно разговаривать. Они все живут парами: с супругами – так тут принято. Второй этаж стучит на машинках: тут как-то подобрались работяги и графоманы вроде меня. А третий этаж заняли кирялы и бильярдисты. Мой сосед по комнате и столу – Е. Эткинд, близкий друг А. И., рассказывает о нем. Другая соседка по столу – знакомая москвичка Лена Зонина. В Москве-то я встречал ее мельком, а здесь пришлось поразговаривать, и она мне показалась очень славной, умной и почти всепонимающей. Она сюда приехала, видимо, по романтическим мотивам и заодно переводит статьи Вольтера для какой-то антологии. Еще тут Федя Абрамов. Он дал мне почитать свой последний рассказ, от которого, по его словам, в восторге Ваш сосед по даче. Называется «Деревянные кони». Рассказ ничего, но это повторение прежнего – все то же, все так же. Я вяло похвалил его, и самоупоенный Федя, которому нужны восторги в другом градусе, как-то охладел сразу ко мне. Он увидел у меня в комнате раскрытый, только что вышедший роман Ганса Фаллады «Железный Густав» и оказалось, что он и не слыхивал о таком писателе, как Фаллада. Подобная серость обескураживает.
Роман Фаллады очень хорош: суровая, мощная книга. У нас таких романистов нет. Если попадется – прочитайте.
В № 10 «Нов. мира» мне очень понравился один из рассказов Шукшина; кажется он называется «Материнское сердце». По-моему, это просто великолепно написано. Все рассказы недурны, а этот – настоящий шедевр.
Роман Владимова хвалят в печати повсюду. В такое-то время. Даже в «Лит. России». Это, по-моему, не случайно: за внешней броской оригинальностью языковой фактуры, он, в сущности, по внутреннему построению вполне банален. Критика это сразу почувствовала, успокоилась и обрадовалась. В «Звезде» № 1 мне не понравилась новая повесть Гранина: лишенная пластики, заболтанная якобы психологизмом и тоже в конечном счете банальная. В ней нечто напоминает последние пьесы Арбузова: был замах, на что-то автор собирался посягнуть, но все снивелировал, споловинил и от замысла остались рожки да ножки.
Прочитал я здесь полный текст «Мастера и Маргариты», с отмеченными купюрами. Они мне показались загадочными. Все так невинно, что просто непонятно, зачем это нужно было вырезать. Но и весь роман при перечитывании меня снова не очаровал, как и при первом чтении: не вижу в нем ни глубины, ни силы, ни даже того блеска изобразительности, как в иных гротесках Катаева. Мне кажется, что успех этого романа – явление моды и своего рода снобизма.
Саша Володин написал три пьесы на мотивы классики: «Дульцинея», «Петруччо» и еще какую-то. Я прочитал «Петруччо» и мне совсем не понравилось. Иносказание хорошо, если за ним свежая и небезопасно-оригинальная мысль. А если за иносказанием трюизм, зачем оно? За иносказаниями Володина самые общие места, так сказать зады либерализма. И это очень скучно: еле дочитал.
Завидую Вам. Я много дал бы, чтобы послушать диалоги Евтушенко и Винокурова! Жалко, я тут прозевал новые книжки Евтушенко, Ахмадулиной и Самойлова.
Собираетесь ли на чемпионат в Мехико? Мне почему-то кажется, что нашей сборной не так уж повезло, как им чудится, в жеребьевке. Дело в психологии. С нашей родной способностью успокаиваться и зазнаваться легкий путь в группе может обернуться дальше растерянностью и паникой.
Юра, я прочитал тут прекрасную книгу, которую надо бы постараться добыть (будет у Вас – я перечту: у меня – Вы).
Это:
Марина Цветаева «Письма к А. Тесковой».
Прага. 1969 г. «Академия». Издательство Чехословацкой Академии наук. (По-русски).
Посмотрев на год издания, Вы поймете, что ее можно и покупать и пересылать.
Нет ли у Вас сохранившихся связей в Праге – переводчики и пр. Можно попросить прислать.
Книга удивительная. Читаю ее третий день, но должен вернуть: «хозяин» знает ей цену – сам литератор.
Есть у меня в Лен-де приятель: совсем еще молодой поэт (хотя и выпустивший три книжки) Саша Кушнер. Очень он мне нравится и как человек и как стихотворец. Став членом ССП и выпустив 3 книжки, он не бросил преподавание литературы в школе, чтобы не зарабатывать переводами, что его тяготит.
Он тут ко мне приезжает и читает новые стихи. Кстати о нем в последней «Литературке» был целый подвал, хотя и глупый.
Вот одно из его последних стишат: