Избранное в двух томах

того, чтобы не столкнуться с очередной морально-этической проблемой!

Со всех сторон, как деревья в густом лесу, окружают летчика эти проблемы, причем в отличие от деревьев они не стоят смирно, а перемещаются, расширяются, сжимаются, то выходят на передний план, то скрываются за

соседями, цепляются друг за друга, толкают то в одну, то в другую сторону, вмешиваются активно в его взгляды, привычки, принципы, во всю его жизнь!

Иногда правильное решение подобной проблемы видно, что называется, невооруженным глазом, иногда же, наоборот, так хитро замаскировано, что

шансов найти его сразу почти нет.

Берешься ли ты за новое, еще в деталях неизвестное тебе задание, входишь

ли в состав нового экипажа,

380

решаешь ли извечный, едва ли не в каждом полете всплывающий испытательский

вопрос — когда продвигаться дальше, а когда остановиться, чтобы осмотреться и

немного подумать, составляешь ли летную оценку, — всюду тебя окружает не

одна только техника, но и многообразные человеческие проблемы.

Мне понадобилось, как было сказано, несколько лет, чтобы сформировать

представление о летной этике как совокупности каких-то моральных норм, связанных с конкретными профессиональными обстоятельствами нашей работы.

Не меньше времени потребовалось и для того, чтобы, вновь вернувшись от

частного к общему, понять общечеловеческий характер так называемой (теперь

говорю: так называемой) летной этики.

Впрочем, дело не в темпах формирования отвлеченных понятий в сознании

автора этих записок. Интересно другое.

В печати часто мелькают выражения: рабочая честь, честь ученого, честь

хлебороба, офицерская, спортивная, даже пионерская честь. А существуют ли все

эти разные «чести» в таком четко разграниченном, по разным полочкам

разложенном виде? Можно ли представить, себе поступок, полностью

согласующийся с велениями, скажем, чести ученого, но противоречащий, например, офицерской чести (если, конечно, это действительно честь, а не

кастовый предрассудок) ?

Можно, конечно, говорить о специфике форм проявления различных «видов»

чести (в этом отношении несколько особняком стоит, пожалуй, одна лишь

девичья честь), но основа во всех них — одна. Именно она и определяет

правильное или неправильное решение человеком этических проблем, выдвигаемых перед ним жизнью.

Является ли в этом смысле летная этика исключением?

Наверное, все-таки — нет.

СТО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Огромный реактивный корабль, звеня работающими на малом газу

турбинами, медленно рулит на старт. Сейчас он впервые уйдет в воздух.

Первый вылет нового опытного самолета — самое интересное, что может

достаться на долю летчика-испытателя. Особенно первый вылет самолета

подобного тоннажа и размеров. Если положить его, будто в глубоком вираже, на

бок так, чтобы конец одного крыла уперся в землю, конец другого крыла

окажется на уровне крыши двенадцати-тринадцатиэтажного дома.

Только что мы пожали руки наших друзей: начальника летно-экспериментальной станции, летчика-испытателя инженера А. С. Розанова,

ведущего инженера А. И. Никонова, заместителя главного конструктора Г. Н.

Назарова и еще много, много рук — десятки людей провожали нас. Их было бы

еще в несколько раз больше, если бы не опасение «мешаться под ногами»; только

поэтому все, кто не имеет прямого отношения к вылету новой машины, подчеркнуто держатся в стороне.

Во время выруливания пробуем тормоза, путевое управление, устанавливаем

во взлетное положение закрылки, следим за показаниями приборов. Все работает

«как часы».

Из пилотской кабины, вынесенной наподобие ласточкина гнезда в самый нос

самолета, как с балкона, видны уходящая вдаль многокилометровая взлетная

полоса и заснеженное поле аэродрома с десятками стоящих по его краям

самолетов.

С противоположной стороны летного поля сквозь морозную дымку

просматриваются контуры ангаров когда-то родного мне института, в котором я

проработал четырнадцать, наверное, лучших лет своей жизни и с которым, вот

уже скоро пойдет седьмой год, как расстался.

Впрочем, сейчас не время для лирических, драматических и любых иных

воспоминаний. Мы подрулили к месту старта.

Развернувшись вдоль оси взлетной полосы и поставив машину на тормоза, один за другим прогоняем в последний раз могучую четверку двигателей.

382 Показания приборов нормальные. На слух тоже как будто все в порядке

(приборы, конечно, приборами, но и слух в авиации нужен не хуже

музыкального). На всякий случай поворачиваюсь к бортинженеру К. Я. Лопухову

— моему старому приятелю, которого судьба снова свела со мной на борту

одного корабля:

— Ну, Костя, как, по-твоему?

— Полный порядок. Можно двигаться.

— Хорошо.. В корме! Как там у вас?

В наушниках шлемофона раздается спокойный голос кормового наблюдателя

С. А. Соколова:

— Все нормально, командир. Выхлопа хорошие. Закрылки во взлетном

положении. Замечаний нет.

Переключаюсь на внешнюю радиосвязь и прошу у командного пункта

разрешения на взлет. Руководитель полетов не вправе открытым текстом прямо в

эфир пожелать нам счастливого первого полета. Он связан жесткими правилами

радиообмена и может лишь вложить максимальную теплоту в свой знакомый нам

голос, говорящий сухие уставные слова:

— Четвертый, я — Земля, взлет разрешаю.

От работающих на режиме полной тяги двигателей мелко дрожит вся масса

огромного самолета.

— Поехали!

Спущенный с тормозов корабль трогается с места и, с каждой секундой

наращивая скорость, устремляется вперед. Плиты бетонной дорожки сливаются в