Избранное

Не о беде ль былой оно вам говорит?

Не о возмездии ль? Не о вражде ль упорной?

В одной России есть такой вот жемчуг черный. Он — символ той страны, где вечно скорбь царит.

II

ВАНДА

(знатная русская дама)

Все это: ладанка с мощами — нет цены ей, Печатка, что носил минувшею порой Царь, почитаемый до наших дней Россией, Брильянты над моей печальной головой,

На поясе моем сапфиры и рубины,

Браслет мой, финифтью украшенный старинной,— Все передано мне моей сестрой-рабой.

III

Вчера, еще вчера она была княгиня И перед именем ее склонялся свет,

Но вспоминать о ней никто не смеет ныне. Бесправной узницей, которым счету нет, Несчастная живет в чужом и диком мире,

Ест с мужем-каторжником черный хлеб Сибири И слезы долго льет, от сна восстав чуть свет.

IV

Прощаясь, нам сестра сказала непреклонно:

«Все безделушки — вам. Они мне не нужны.

Для света я мертва, коль умер для закона Тот, с кем у алтаря мы соединены.

Я даже в рудниках останусь с мужем вместе,

И если б на моем вы оказались месте,

Вы были бы, как я, любви своей верны.

V

Самодержавный царь неволе и позору Пожизненно обрек супруга моего.

Пусть между подданным и государем споры Решает, как ему виднее, божество,

А мой удел — один: нести детей за мужем,

Пока солдат по льду, по снегу иль по лужам С ружьем наперевес в забой ведет его.

VI

Быть может, он сейчас, окован кандалами, Острижен и небрит, плетется через падь Иль месит грязь болот опухшими ногами,

Хоть в состоянии едва-едва ступать.

Его, чьих пращуров на царство избирали,

Именовать «Эй, ты, Сергей!» сегодня стали.

Так можно ль мне в своем дворце московском спать?

VII

Примите, сестры, в дар все эти украшенья.

Желаний суетных чужда душа моя.

Туда, где смрад и тьма, где голод и лишенья,

С собой возьму лишь то, что нужно для шитья,

И раз уж не придет спасенье ниотколе,

Раз бог назначил нам, славянам, рабью долю,

Как труп живой, в рудник сойду к супругу я.

VIII

С ним жизнь я проживу и собственное тело Без колебания о камни разобью,

Чтоб вслед его душе моя в лазурь взлетела,

Когда благой Творец узреть его в раю Захочет в мудрости своей непостижимой И ангел смерти к нам слетит с небес незримо И ввысь нас унесет, приняв на грудь свою».

IX

Нет, не нарушила сестра обет печальный И двадцать зим, что с дня прощанья протекли, Истратила на то, чтоб саван погребальный Себе самой соткать под толщею земли.

Но тщетно четки лет она перебирает —

Жизнь тлеет в ней едва, а все не догорает,

И четверо детей в рудничной тьме взросли.

X

У них кровинки нет на лицах исхудалых,

Им серый день и тот глаза слепит огнем.

Ягнята бедные, в один закут загнал их

С овцой замученной пастух дурной кнутом.

Мать права грамоте учить их добивалась:

У них ведь княжеское званье оставалось И не было вины за ними пред царем.

XI

Однажды на смотру знакомый нам вельможа — Царь был в тот день учтив, приветлив, оживлен — Прошение сестры вручить решился все же.

Лишь через десять лет ответ услышал он:

«Рабу от книги вред. Нужней ему лопата.

Пусть спину гнет за хлеб с восхода до заката. Руками — не умом работать он рожден».

XII

Нож в сердце матери вонзил отказ жестокий. Всплакнуть хоть изредка случалось прежде ей,

И делалось от слез, стекавших в снег глубокий,

В морозы лютые страдалице теплей.

Теперь из уст ее никто не слышит плача.

В сухих глазах один безмерный ужас пряча,

Она с отчаяньем взирает на детей.

XIII

ФРАНЦУЗ

Рассказ окончен ваш, а у меня нет силы Им пробужденное смятение унять.

Оно болезненнее сердце мне сдавило,

Чем если б шар земной я пробовал поднять.

Не возвращает ли нас к веку Уголино Такая странная свирепость властелина,

Что в гроб живыми вверг детей, отца и мать?

XIV

Неправда, что всегда в работе и в сраженье Льет пот и кровь рекой один простой народ.

Что стойкость, мужество и самоотверженье Несвойственны тому, кто в роскоши живет.

Чем жизнь прекраснее, тем горше с ней расстаться, Тем большим подвигом должно это считаться. Святая жертвенность, ты — духа высший взлет!

XV

О римлянки страны снегов, про участь вашу Я слышать не могу без гнева и стыда!

Не жалуетесь вы, а молча пьете чашу Несчастий, долгих мук и тяжкого труда.

Как Эпонина, став мужьям-рабам опорой,

По катакомбам вы влачите груз, который С вас снимет лишь Господь в день Страшного суда.

XVI

Два состязателя безмерного упорства — Самодержавный царь, гигантская страна!

Меж ними с дней Петра идет единоборство.

Когда ж ему конец? Не в наши ль времена?

Народ безмолвствует. Лютует повелитель.

Глаз с укрощенного не сводит укротитель:

Да, укрощенный спит, но вспрянет ото сна.

XVII

Внизу народ глядит татарским острым оком,

Как царь с дворянами в смертельный бой вступил, И точит свой топор в безмолвии глубоком,

И ждет, чтоб час борьбы и для него пробил.

А наверху монарх наносит по России Удары топором другим — которым выи Боярам некогда великий Петр рубил.

XVIII

Случилось, что сошлись две эти силы в сече,

Где императору сулил победу рок.

Мужчин — тех разметал по снегу свист картечи, А женщины пошли под барабан в острог И сыновей несли, с сестрою вашей схожи,

Ночуя после дня пути по бездорожью В глуби покинутых медведями берлог.

XIX

И эти женщины, чья твердость бесконечна, Царицы падшие, чью гордость не сломить, Вступают, распрямись, в ворота, где навечно Надежды следует входящему забыть.

Они бестрепетны, как будто им известно,