Избранное

«И камень вострит — уж не его ль я вижу? — Над городом — а вдруг таков удел Парижа? —

Где из сердец народ дерзнул Христа изгнать —

Вы это сделали...— и в миг, кбгда опятЬу Самодовольные упьются горожане Кровавой сладостью междоусобной брани_у Господень ангел вниз низринет камень тот И город навсегда с лица земли сотрет».

С улыбкой грустной я ответил: «Допускаю,

Что может впрямь Париж постичь судьба такая,

Но если небо нас решило погубить,

На будущее нам должна замена быть.

Замены ж нет — лишь здесь божественная сила Сама себя в уме и чувстве воплотила,

И ангел смерти в час, когда он нас казнит,

Пред нами горестно колени преклонит,

Подумав про себя с тоскою безграничной: «Богоубийство днесь свершаю я вторично».

Но полно задавать себе пустой вопрос:

Что померещилось мне — туча иль утес.

Терять нам время здесь, на Башне, бесполезно: Отсюда видит дух мечту, а тело — бездну. Страдание и смерть — вот все, считаю я,

Что есть устойчивого в вихре бытия.

Свой век и род людской и город отживает,

Но прах их никогда бесплоден не бывает,

И коль узришь ты прах Парижа на пути,

Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,

И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья, Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —

И оцени, какой здесь уничтожен труд,

И вспомни тех, кого описывал я тут.

Но были, кроме них, другие — чище, лучше, Которых, хоть и чтил в них век талант могучий, Он порицал за то, что в слове их любом Читалось явственно сомнение во всем, Свободомыслие и к ближнему участье,

Презрение к деньгам и равнодушье к власти, Из-за чего у них у всех судьба одна —

Пить чашу горькую безропотно до дна.

Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню, Рассей по ветру прах и возопи в унынье,

Хоть не вонмет никто стенанью твоему:

«Отныне погружен надолго мир во тьму».

Смерть волка

I

Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя, Багровый диск луны сверкал меж облаками,

И с черным краем их сливался лес вдали.

По влажной от росы траве мы молча шли.

Взяв на руку ружье, я вместе с остальными Скользил под елями, как в Ландах, небольшими, Но вдруг следы когтей заметил на песке И понял: волки здесь, от нас невдалеке.

Дыханье затаив, мы замерли и стали Прислушиваться... Лес, кусты, равнина спали;

В недвижном воздухе царил покой, и лишь Скрипенье флюгера порой смущало тишь,

Когда, под сводом туч в далеком небе вея,

За башни задевал зефир стопой своею;

Казалось, даже дуб, припав челом к скале,

На локоть оперся и задремал во мгле.

Ни звука... И тогда охотник поседелый,

Вслед за которым мы шагали вечер целый, Звериных хитростей испытанный знаток, Склонился до земли, к следам почти прилег И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,

Что по размеру лап, их форме и посадке Двух матерых волков и двух волчат признал. Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,

И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,

С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий, Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном Зеленые зрачки заискрились огнем.

А дальше, где стволы в лучах луны кривились, Две тени легкие на вереске резвились,

Играя и скача, как пара псов борзых, Почуявших, что в дом вошел хозяин их.

Но, всеми статями собак напоминая,

Волчата прыгали без визга и без лая:

С младенчества они запомнили навек —

Отсюда в двух шагах их недруг человек.

Отец стоял, а мать поодаль восседала,

Как та, что Ромула и Рема воспитала,

Та, изваяние которой Вечный Рим Считал святынею и символом своим.

Тут волк шагнул, присел и когти для упора Всадил в песок. К нему уже летела свора.

Он ясно сознавал, что не уйдет живой,

Однако был готов принять неравный бой И первой же борзой, оскалившейся жадно, Вцепился в горло так глубоко и нещадно,

Что не заставили его разжать клыки Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,

Которые в него наперекрест впивались,

Ни псы, как яростно они ни заливались,

Покуда челюсти он сам не разомкнул И мертвого врага на землю не швырнул.

Потом он взором нас обвел без тени страха. Торчали в нем ножи, которыми с размаха Во время схватки был к песку он пригвожден,

И дула уперлись в него со всех сторон.

Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо, Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,

И, не желая знать, за что убит и кем,

Огромные глаза смежил — как прежде, нем.

II

Я на ружье поник в задумчивости грустной,

Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной Преследовать волчат и мрачную их мать,

Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.

В беде он не был бы покинут, будь их двое,

Своей суровою красавицей вдовою,

Но долг ее — спасти детей и научить

Без сетований дни голодные влачить

И презирать зверей, которые в неволе

Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,

И травят для своих хозяев с этих пор

Былых властителей полей, лесов и гор.

III

Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье! Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья! Учись же, человек, величью у зверей,

Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.

Постигни до конца тщету существованья И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.

Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,

Что ты хотел сказать последним взором мне.

Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость, Сумей взрастить в душе стоическую гордость И стань ценою дум, и бдений, и трудов Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов. Поверь: стенать, рыдать, молить — равно позорно. Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,