"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10

Приближалась первая годовщина моего императорства, и ее, естественно, должны были сопровождать процессии и фестивали. Я надеялся, что амфитеатр к этому времени будет готов и народу явится великолепное действо, но до той поры мы были вынуждены довольствоваться чем-то поскромнее.

– То, что было хорошо для Августа, хорошо и для Нерона, – явно поддразнивая меня, сказала Акте, обмахиваясь купленным на улицах Рима веером.

По одной его стороне шла надпись «Нерон Великий»; на другой я правил колесницей.

– К чему излишества? – все так же игриво спросила Акте.

Я отобрал у нее веер и оглядел его с двух сторон.

– Искренняя дань уважения, и, клянусь, я за это не платил.

– Да уж, такое за деньги не купишь, – согласилась Акте. – Но если говорить об излишествах…

– Излишества – способ заявить о себе, сказать свое слово.

– Да, очень громко сказать очень вульгарное слово.

– Все зависит от того, что считать излишеством. – Я притянул Акте к себе и поцеловал в губы. – Не припоминаю, чтобы ты жаловалась на излишества.

Я взял ее за руку и увлек за собой в спальню. Был полдень, но время не имело значения. (Одна из привилегий императора – подчинять часы своим желаниям.) У занятий любовью днем есть свои прелести. Могу их перечислить: я видел ее, заглядывал в ее глаза и тонул в их бездонной глубине. Видел, как блестит от масел ее кожа, разглядывал крохотный шрам у нее на щеке, который остался от случайного падения в детстве, – изъян, который только подчеркивал ее совершенство. Когда занимаешься любовью днем, доминирует зрение, а ночью, в темноте, – осязание и вкус. Днем или ночью, Акте всегда дарила мне широкую палитру удовольствий.

В октябре дни прохладные, но мы лежали на скомканных простынях, все в сладком, словно дарованном богами, поту. Акте придвинулась ближе, положила голову мне на грудь – ей всегда нравилось так лежать – и тяжело вздохнула.

– Что? – спросил я и пробежался пальцами по ее блестящим волосам.

Она отстранилась от меня, присела, опершись на локоть.

– Этого недостаточно, – с грустью сказала она.

– Я не удовлетворил тебя?

– Удовлетворил, еще как, потому я и говорю, что этого недостаточно.

– Не понимаю.

– Я люблю моменты, когда мы с тобой остаемся наедине. Но… О, мне так хочется быть рядом с тобой и за стенами комнаты!

– Мне тоже. Мы ограничены этими стенами, но только здесь мы можем чувствовать себя свободно и безопасно.

Акте вскинула голову – я любил, когда она так делала, в эти моменты она становилась похожа на воительницу благородных кровей.

– Я тут все думала и думала… должен быть способ как-то это обойти. Прошлым вечером, когда ты отправился повидаться со своими друзьями, мне в голову пришла одна мысль. Почему бы тебе не представить все так, будто я – любовница кого-то из них? Сенецио или Отона? Они могут свободно со мной встречаться и на публике послужат нам хорошим прикрытием.

– Мне это не нравится.

Впустить третьего в наш тайный мир? А что, если они почувствуют влечение, что, если между ними возникнет любовная связь?

– Ты мне не веришь?

– Верю. Конечно верю.

Но моих приятелей не связывали ограничения, которые связывали меня, одно это могло послужить соблазном.

– Значит, не доверяешь им?

– Обычно доверяю. Но ты – искушение, перед которым не каждый устоит.

– Я вольна выбирать, а пробуждаю я в них похоть или нет – это не важно. – Акте взяла мое лицо в ладони. – Когда ты наконец поверишь, что я люблю тебя и ничто никогда этого не изменит?

Вот только до того дня в моей жизни не было ничего надежного и постоянного. Даже мать пыталась убить меня.

– Я тебе верю, – сказал я и понял, что это правда.

Возможно, пришло время поставить точку в жуткой истории бесконечных предательств.

* * *

Моя дневная жизнь протекала под присмотром Августа. Аполлон, его покровитель, пролетал по небу в колеснице и заливал солнечными лучами все происходившее на земле. Но с наступлением вечера я, словно сумеречное животное, начинал жить другой, отличной от дневной жизнью. Во мне происходил переход от того, что должно, к тому, чего хочется. Сумерки дарили уроки игры на кифаре. Это тихое время так гармонировало со сладостными и до боли пронзительными звуками моего любимого инструмента. Я уже освоил игру правой рукой по струнам на внешней стороне кифары и теперь старался достичь того же, играя левой, с ее внутренней стороны. Это был настоящий вызов. Справившись с такой задачей, я мог перейти из лиги дилетантов в лигу настоящих кифаристов.

Сумерки были временем, когда во дворце я собирал вокруг себя поэтов и артистов. В нашем распоряжении был весь вечер, и мы свободно обсуждали свои творения, декламировали стихи и критиковали друг друга. Я настоял на том, чтобы каждый честно высказывал свое мнение. Порой мы вместе сочиняли короткие поэмы или трактаты. После этих собраний наступала ночь, и с ней приходило время других встреч – время пьяных пирушек и философских бесед уже с иными моими приятелями.

На одном из таких сборищ, где вино лилось рекой, разговоры были исключительно непристойные, а стихи далеки от изящества, я, захмелев, почувствовал, как совершил переход от дневного Нерона к Нерону ночному. Тога, правила этикета, долг – все слетело, как шелуха. Я даже уступил лидерство в этой компании мрачному и как будто слегка скучающему Петронию. Вот уж кому удавались самые язвительные ремарки, кто всегда притягивал к себе самых ярких из молодых римлян, среди которых были Отон, Серен, Сенецио и другие его приятели, с кем я уже успел довольно близко познакомиться.

И вот однажды поздним вечером, когда мы наконец закончили спорить о достоинствах и недостатках Катулла («Кровь Бахуса» – это правда его слова?) и все были настолько пьяны, что не могли вспомнить, каким было общее решение, слово взял Серен.

– А что там со стариком Сенекой? – спросил он, обращаясь ко мне. – Тебе нравится, что он этим своим трактатом «О милосердии» читает тебе нравоучения?

Он растянулся на разбросанных по полу подушках (к этому времени мы все уже сползли с кушеток) и рассмеялся.

– Как по мне, это забавно, – прищурив темные глаза, заметил Сенецио (вообще-то, он всегда был скользким парнем). – Не мог он писать такое серьезно.

– О, еще как серьезно! – сказал Петроний.

Он протянул руку за гроздью винограда и начал по одной забрасывать ягоды в рот. Я даже слышал, как они лопаются.

– Он желает править, – говорил Петроний. – Хочет стать как минимум кем-то вроде Аристотеля при Александре. Великий философ направляет молодого и невинного императора.

– Невинного? – хмыкнул Отон.

Они знали. Они все знали. Возможно, весь Рим знал. Ладно, и что из этого?

– Мне это не понравилось, – ответил я Петронию, а не Отону. – Я вообще не любитель выслушивать нравоучения.

Серен перекатился через три подушки и растянулся на спине.

– Почему ты им подчиняешься? Ты – император, правишь ты, а не они.

Они. Все они? Сенека, Бурр и мать? Сенат? Я вдруг вспомнил слова Акте.

– Я никому не подчиняюсь. А вообще, я бы хотел, чтобы вы сделали мне одолжение…