"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10

– Скорее, с вольноотпущенницей, – уточнил Бурр, откашлявшись.

Я помолчал еще немного, пока они не начали ерзать от неловкости.

– Да, и я намерен на ней жениться.

Они чуть не попадали со стульев. Сенека побледнел и, не в силах подобрать слова, беззвучно открывал и закрывал рот, как рыба. Надо отдать ему должное – нашелся он довольно быстро.

– Мы слышали о ней много хорошего. Она очень красива, и у нее добрый нрав. Но жениться на ней… ты не можешь и мысли о таком допускать.

– Я уже все обдумал и принял решение.

– Кто-нибудь еще об этом знает? – подал голос Бурр.

– Пока это только между нами, – признал я.

– Пусть так и остается, – сказал Сенека. – И ты должен отказаться от этой идеи. О, она во многом идеальная женщина. Даже к лучшему, что ты не связался с аристократкой или – да простят меня боги! – не стал распутничать с женами сенаторов, как это делал Калигула.

– Твой брак не приносит тебе удовлетворения, – кивнул Бурр, – мы это понимаем. Тебе нужна любимая и любящая женщина, и тут я согласен с Сенекой – лучше не аристократка. Но жениться на ней? Нет.

В памяти всплыли слова Серена: «Почему ты им подчиняешься? Ты – император, правишь ты, а не они».

– Я поступлю так, как пожелаю. Я заслуживаю счастья!

– Разве не все заслуживают счастья? – спросил Сенека. – И что такое счастье?

– Я не в настроении дискутировать на эту тему, Сенека. Я знаю, что такое счастье, и хочу быть счастливым.

– Не бывает счастливых жизней, – сказал Бурр. – Есть только счастливые моменты.

У старого солдата хотя бы было чувство меры.

– Тогда я хочу, чтобы в моей жизни таких моментов было как можно больше, – сказал я.

Музыка и поэзия дарили мне счастье; я был счастлив, когда видел талантливую игру актеров и когда правил колесницей. Итак, счастье есть возможность определить, что делает тебя счастливым, и постараться это приумножить. Или же определить, что делает тебя несчастным, и постараться от этого избавиться или свести к минимуму.

– Ночные гулянья по городу в компании дебоширов приносят тебе счастье? – грубо спросил Сенека. – Недостойное поведение и крайне вредное для тебя времяпрепровождение.

– Что вредит и что приносит пользу? Я использовал возможность без посредников и интерпретаций, из первых рук узнать, что думают мои подданные. О, признаюсь, временами у меня уши горели, но лучше знать, чем пребывать в неведении. Теперь у меня нет такой возможности. Все вышло из-под контроля.

– Еще бы! – Бурр скрестил руки на груди. – Это надо было остановить.

– И с этим покончено, – сказал я. – Но вилла, празднества и Акте – все это неизменно.

* * *

Бурр с Сенекой нападали на меня из-за публичного поведения, мать – из-за личной жизни. После ее неудавшегося покушения я почти ее не видел. (Та легкость, с которой я об этом упоминаю, доказывает, что даже самые мучительные и опасные ситуации со временем теряют для нас остроту.) Я попросту ее избегал, и это было совсем не трудно, ведь ее покои располагались в дальней части дворца, а на консилиум, как и на мои встречи с секретарями, мать не имела доступа. Я позаботился о тщательной охране моих покоев и не расставался с кинжалом ни днем ни ночью. Я увеличил штат дегустаторов. Локуста не пойдет против меня, в этом я был уверен, но в Риме хватало отравителей, и мать легко могла их найти и купить их услуги. Я же нанял осведомителей, которые держали меня в курсе всех ее дел. Судя по донесениям, в ее покоях попахивало новым заговором, и она продолжала обхаживать Октавию, но с какой целью, я не мог понять.

Так что в один из прохладных дней я немало удивился и даже испугался, когда мне доложили о ее приходе. Взяв себя в руки, я встал и убрал кифару с обычного места, чтобы мать ее не увидела. Эту она не должна была разбить, да и вообще больше ничего не должна была сломать или испортить.

Мать вошла в комнату приемов, как в свои покои; впрочем, когда-то так и было. Она почти не изменилась – красивая, как всегда, только возле глаз и в уголках губ появились тонкие, едва заметные морщинки. Я не сразу вспомнил, сколько ей лет. Сорок один. Для меня она была вне времени, словно какая-нибудь мифическая героиня, появившаяся на свет в глубокой древности. Но, как однажды мрачно напомнил мне Тигеллин, она еще была в детородном возрасте, так что подыщи она мужчину с подходящей родословной – предпочтительно берущей начало от самого Августа, – могла бы произвести на свет еще одного августейшего наследника.

– Мать, приветствую тебя, – сказал я и, подойдя к ней, взял за руки и поцеловал в щеку.

От нее пахло розами.

– Император, – с поклоном ответила она и оглядела комнату. – Смотрю, ты тут многое изменил.

Суровые бюсты и неудобные бронзовые скамьи в приемных комнатах уступили место греческим статуям и мягким диванам.

– Да, и это все оригиналы. – Я указал на статую работы великого Фидия. – Мой агент добыл ее в Олимпии. Произведения искусства помогают мне сосредоточиться.

Я заметил, что мать высматривает бюст Германика, который я отправил в мастерскую, куда вообще редко кто захаживал.

– Дорогой сын, как же давно мы не виделись! – улыбнулась мать.

Улыбаясь, она становилась особенно красивой… и опасной.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил я.

Я подвел ее к дивану и, хлопнув в ладоши, приказал рабу подать освежающие напитки. Мать опустилась на диван и поджала ноги, ступни в сандалиях скрылись под многочисленными складками тоги. Она не стала откидываться на подушки и сидела с по-царски прямой спиной.

– Разве матери нужен повод, чтобы повидать своего ребенка?

– Большинству – нет, – улыбнулся я, – но этой – да.

– О, как я могла вырастить столь бессердечного сына? – с грустными нотками в голосе спросила она.

– Лишенной сердца матери нетрудно вырастить бессердечного сына. Это я от тебя унаследовал, дорогая мать. Итак, повторю: что я могу для тебя сделать?

Она улыбнулась и слегка прикоснулась к заплетенным в косы и украшенным жемчужными нитями волосам.

– Просто захотела тебя повидать, посмотреть, как ты устроился в императорских покоях, которые я когда-то так хорошо знала. Увидеть тебя императором.

В комнату вошел раб с напитками и легкими закусками на подносе. Я жестом предложил матери угоститься – она взяла кубок и кусочек сухого фрукта. Поднесла кубок к губам.

– Пей спокойно, тебе ничто не грозит, – сказал я.

Она снова улыбнулась – улыбкой кобры, – наклонила кубок и выпила. Я смотрел на ее изогнутую шею и видел, как она глотает. Ее шея… Да, Тигеллин прав, она все еще способна вызвать желание и пробудить похоть, и она может это использовать.

– А теперь смотри на императора. – Я встал с дивана и повернулся кругом; в тот день на мне была одна из моих лучших туник, вышитая золотыми нитями и украшенная звездами. – Скоро ты увидишь меня на публике во время празднеств в честь годовщины моего императорства.

– Я слышала, ты предпочитаешь тогам туники, – пропустив мимо ушей мои слова, заметила мать. – Неподобающая императору одежда.

– Зато удобная.

– Люди не станут тебя уважать. Ты должен одеваться как император, а не как какой-нибудь распутник.

– Все императоры распутники, – заметил я. – Почему мы обсуждаем мою одежду? Ты ведь не за этим сюда пришла.

– Ну хоть на официальные церемонии ты еще надеваешь тогу.

– Хватит о моей одежде! – (Она снова это сделала, вывела меня из себя.) – Итак, чего ты хочешь?