Изъян в сказке: бродяжка

Вторая пощёчина оказалась ещё более неожиданной, чем первая. Мэгг прикусила щеку, и во рту стало солоно от крови.

— Где подсвечники и посуда, которые ты украла у моего брата? Он описал тебя весьма точно, назвал твоё имя — не отпирайся. Вернёшь серебро — отделаешься двумя годами рудников. Нет — сгною на каторге на всю жизнь. Отвечай.

— Клянусь Всевышним! — взмолилась Мэгг. — Я не знаю вашего брата и никогда ничего не крала! — Да, она кривила душой, но разве она заслуживает каторги за те жалкие монеты и хлеб?

— Не знаешь, говоришь… — Морран наклонился к ней. — Значит, это не ты жила в Стине под его опекой и защитой, не тебя он спас от нищеты и голода, не тебе дал посильный труд и кусок хлеба, так? — У него изо рта отчётливо пахло луком, возможно, из-за этого Мэгг начало мутить.

— Я ничего не крала, — пробормотала она, молясь, чтобы ей поверили.

— Мой брат был очень расстроен пропажей, — продолжил господин Морран, повернулся, и вдруг Мэгг поняла, кого он ей напомнил: он был похож на отца Гая как… родной брат. — И будет рад видеть тебя в кандалах на суде. В камеру её.

И прежде чем Мэгг успела что-то объяснить, Жёлтые плащи снова схватили её, буквально пронесли по каким-то лестницам и коридорам, открыли железную дверь и втолкнули внутрь. Мэгг упала снова: её перестали держать ноги.

Кто-то засмеялся. Она была не одна в камере.

С трудом поднявшись и пытаясь приморгаться, чтобы различить в густой полутьме чужие лица, она огляделась. Рядом было ещё семь или восемь женщин. Камера была для них, кажется, слишком тесной. Сильно воняло нечистотами и грязными телами.

— Добро пожаловать, красотка, — снова засмеялись, причём голоса у женщин были визгливые, неприятные. Мэгг наконец смогла различить, что все они были в ярких, но очень грязных платьях, а у двух, сидевших ближе всех к выходу, коротко острижены волосы.

— За что тебя, а? — спросили из угла.

Измученная голодом, бессонной ночью и страхом, Мэгг опустилась на пол, прижалась затылком к двери и ответила слабо:

— За воровство.

Мир качался у неё перед глазами, и вдруг она почувствовала, как к её губам прижимается что-то твёрдое.

— Открой-ка рот, — велели. Она подчинилась и сделала глоток воды.

— Хлеба ей дай. Голодная, как бродячая кошка, похоже.

И действительно, ей вложили в рот кусок подсохшего хлеба. Она тут же принялась жевать и судорожно сглотнула. Запила ещё водой.

А потом, кажется, уснула, подумав напоследок, что ей, наверное, всё это просто грезится.

Она не знала, сколько спала, а когда проснулась, то оказалась, что и тюрьма, и арест — всё правда.

Соседок по камере у неё было семь. Двоих так же, как и её, обвиняли в воровстве (причём одна — маленькая большеглазая Зои — гордо сообщила, что и правда украла, только не сказала что), ещё одну схватили за сводничество, а остальных — за проституцию.

Видимо, при этом сообщении на лице Мэгг проступила непроизвольная гримаса — от Рея она впитала отвращение к этому занятию. Девушки это заметили, и одна спросила:

— Чего кривишься? Я хоть честно хлеб зарабатываю, а руками или ещё каким местом — дело моё.

— Я просто… — наверное, на Мэгг обрушился бы шквал негодования, но она всё ещё чувствовала себя слишком плохо, так что девушки просто махнули руками.

Сводница была самой старшей — ей было, наверное, лет сорок, но выглядела она старше этих лет: у неё оставалось только два своих зуба, остальные были вставленными, а волосы так истончились, что сквозь них была видна кожа головы, порыжевшая от краски. Но она, да ещё Зои, возились с Мэгг — в том смысле, в каком можно говорить о возне с кем-то в тюремной камере.

Мэгг не знала этого, но она попала в камеру дознания — здесь держали только тех, кто ещё не получил приговора. Проститутки и сводница чувствовали себя спокойно: они были здесь далеко не впервые, и им была хорошо известна цена выхода.

Воровкам было хуже: их ожидал королевский суд.

— Я ничего не делала, — тихо сказала Мэгг в ответ на вопрос о том, как она сюда попала. А потом, сама не зная зачем, рассказала неожиданным соседкам всю свою короткую и не слишком-то увлекательную историю: начала с поисков Рея и закончила побегом от отца Гая.

Сводница в ответ расхохоталась и объявила:

— Вот дура девка. Жила бы у святейшего отца, что сыр в масле!

Остальные её поддержали, и только Зои сказала, сердито глядя из-под криво остриженной чёрной чёлки:

— А я бы взаправду подсвечники взяла бы. И серебро. И пусть бы меня искали.

Мэгг невольно подумала, что будь у неё деньги, она не попалась бы Жёлтым плащам. Кто искал бы её в тавернах и корчмах?

Но эта мысль тут же ударила по сердцу: это была отравленная стрела, её требовалось немедленно извлечь и отбросить прочь. Рей хотел, чтобы она жила честно.

Уже засыпая (ей не досталось даже соломы, так что лечь пришлось на голые камни), она подумала: если Рей хотел ей честной жизни, зачем учил лгать? Все его слова о том, что она — истинная леди, разве не ложь от начала и до конца? Можно было бы тешить себя сказками о том, что это не так. Но откуда музыканту и вору взять дочь лорда? Кто дал бы ему право бродить с ней по дорогам?

Почему-то именно здесь, в грязной камере, на ледяном полу, в окружении потных, воняющих немытым телом товарок по несчастью Мэгг с ясностью осознала: сказки, которую ей сочинил Рей, не существовало никогда. Если она где-то и была, то только в его воображении: богатом, как у настоящего поэта, и изощрённом, как у мошенника.

Чего он хотел? В какую игру сыграл бы, не вмешайся в это дело Всевышний, одной рукой раскрыв аферу, а другой оборвав жизнь самого Рея? Мэгг не знала.

Ей бы хотелось верить, что человек, которого она любила как отца, брата, мужчину, желал ей счастья. Но разве она не была бы счастливее с ним, безо всякого обмана?

Она словно видела в своём сознании двоих разных людей: один — тот Рей, который учил её читать, который пел ей песни и танцевал с ней на пустой поляне, он был знакомым и родным; другого она совсем не знала. И теперь она ясно понимала, что это тот, второй Рей отдал её Кэнту, и он же повторял всякий раз, что стать настоящей леди — это её призвание.

Всё это время она жила мыслью, что он желал для неё лучшей жизни. Глядя на этих женщин в камере, она в этом усомнилась. Как мог он думать, что она будет счастлива во лжи? Как мог он быть уверен, что Кэнт выдаст её замуж за кого-то, кого она полюбит?

Время было, наверное, уже очень позднее, но Мэгг не могла уснуть. Беспокойные, суматошные мысли пойманными птицами бились о стенки её разума, вызывая головную боль, а от холода ломило кости.

Что ей делать сейчас?

Можно обвинить Рея во всём, но разве это послужит ей облегчением? Она сомневалась. Нужно было думать о том, как выбраться из тюрьмы, как доказать, что она не прикасалась к тому серебру, но она снова и снова возвращалась к размышлениям о Рее. Что он сделал бы, когда она стала бы леди Эскот?