Изъятие

На следующее утро он вернулся к прерванному разговору. Мы с ним стояли в мастерской, по радио передавали какой-то хит.

— Нет, — сказал он, — теперь я понял, он хочет отнять у меня всё. Я же рассказывал тебе про гадалку, разве нет? Кабы не она, мне бы и в голову не пришло.

— Да, ты рассказывал, — ответил я.

— Я не с ходу сообразил, что в предсказании речь шла о нем. Тут любому станет не по себе.

— Что правда, то правда! — я невольно рассмеялся, и Флор тоже.

— «А ну-ка прекращай стройку! Живо прекращай! Нет у тебя никакого права! Нет разрешения!» — закричал он, передразнивая Бехама, и мы опять расхохотались. Потом какое-то время стояли молча, глядя в пол.

— Видать, он думает, что у него больше шансов удержаться на плаву, если такой, как я, бросит хозяйство, потому что нельзя будет дальше расширяться. Вот он и ставит палки в колеса, чтобы мое хозяйство не расширялось. Иначе кто бы еще мог устроить такую волынку? Когда ни малейшей причины нет. Давным-давно должны были выдать разрешение. Ведь всем разрешают.

Мы опять помолчали.

— Но почему все шишки на меня? — спросил Флор наконец.

— Вы с ним когда-нибудь конфликтовали?

Я отдавал себе отчет, что вопрос должен был показаться наивным.

— Нет. Наверно, я не единственный, кого он так допекает.

— А если не единственный, так вот и подумай, как объединиться с другими.

— Говорю тебе, я только думаю, что я не единственный, что есть и другие. Но наверняка ничего не знаю.

В длинном коридоре показалась Гемма. Мы наконец оторвали глаза от пола. Гемма пошарила рукой в кармане штанов Флора, словно это был один из стоявших здесь мешков, и извлекла ключ. Я, как сам за собой заметил, сначала уставился на ее руку, потом, когда Гемма ушла, на то место, где сию минуту была ее рука.

— На нем висит уйма долгов, — сказал Флор. — Он спит и видит, как бы вылезти из дерьма, насолив другим.

— Наверняка он действует противозаконно, — сказал я.

— А кого это волнует? Во всяком случае, не его. Вчера я принялся его уговаривать, точно больную лошадь. «Я же знаю, что ты затеваешь! — говорю ему. — Я же знаю, отчего ты хочешь меня разорить!» Но он только головой мотал, да еще ухмылялся как дурак. Будто я не знаю! Будто есть какая другая причина, только мне ее не угадать!

Мне казалось вполне вероятным, что Флор прав и что Бехам намеренно втыкает палки в колеса. Бехам был настроен недоброжелательно, это и мне было ясно как день; он все больше давил на него. Конечно, в итоге от этого страдала и Гемма, но какое-то чутье подсказывало мне, что по-настоящему Бехам старался навредить именно Флору.

— Какая тут может быть другая причина? — спросил я, и в ту же секунду вспомнил, как сперва сам хотел ему навредить. А еще в памяти всплыл тот день, когда я познакомился с Инес; за ней ведь кто-то следовал на небольшом расстоянии, но потом остановился, и я еще подумал, что это ее спутник. И этот кто-то был как раз Бехам.

— Никакой, — сказал Флор. — Нет никакой другой причины. Нас ничто не связывает, мне никогда не приходилось иметь с ним дело, до тех пор пока кому-то не взбрело в голову установить здесь ветряки, только потому, что в других местах они, видите ли, тоже стоят.

На это я ничего не отвечал.

— Разве можно так себя вести? — спросил он и посмотрел на меня.

— Нет, — сказал я. — Это непорядочно.

— Правильно, — повторил он, — это просто непорядочно.

Вдруг перед нами опять появилась Гемма.

— Все болтаешь? — спросила она, и слова ее прозвучали резко, агрессивно.

— Что значит болтаю? Я разговариваю!

Несколько секунд я наблюдал, как они прямо-таки с ненавистью взирали друг на друга. Я знал, что Гемма во всем винила Флора — только не потому, что он пытался выбить из общины как можно больше денег, а потому, что из этого ничего не вышло; даже проиграть с достоинством у него не получилось, и проблемы не иссякали, а только увеличивались.

— Нет, — сказал Флор, когда Гемма опять ушла. В руке он вертел ключ, но его взгляд, как мне казалось, был устремлен внутрь себя. — Это непорядочно. С этим надо как-то бороться.

Я был рад, просто счастлив, когда в воскресенье, вопреки моим ожиданиям, она, как всегда, аккуратно накрашенная, в тщательно подобранном костюме, открыла мне дверь. Получасом позже я выбежал из этого дома, — пускай я заставлял себя идти медленнее, но ощущение было такое, будто я несусь вприпрыжку. Она не объяснила, что заставило ее в кульминационный момент (мой, по крайней мере) вдруг встать, тем временем как я, обалдевший, так и остался лежать. Ей очень жаль, она очень сожалеет, да только все кончилось, сказала она и начала одеваться. Я тоже поднялся. Я спросил, что бы это значило, но она не ответила. «А для тебя это потерей не будет?» — спросил я, не замечая, что перехожу на повышенный тон. А мне-то казалось (продолжал я), что наши встречи ей тоже кое-что давали. Она опять не ответила. Внезапно мне стало стыдно, что я так вскипел, утратил самообладание. Что это со мной стряслось? Раньше такого не случалось. Я пытался подавить то, что во мне происходило, твердил себе, что это, наверно, какая-то такая фаза, и она скоро пройдет. Но пока я все это себе внушал, мне уже стало ясно, что все мои усилия бесполезны. А когда вдобавок я заметил, каким взглядом она смерила меня сверху донизу — меня, стоявшего перед нею голым, — так я бы лучше сквозь землю провалился. Однако я подавил желание побыстрее схватить что-нибудь из раскиданных по полу вещей и прикрыться.

Дома я повалился в постель. Я чувствовал себя несчастным и больным, больным и несчастным. И тут же провалился в беспокойный сон. Мне снился источник, маленький ручеек, но его журчание было необычайно громким. Кто-то невидимый нашептывал мне: это единственная река в целом свете, надо только внимательнее к ней присмотреться.

Проснувшись, я не сразу выкарабкался из постели. Я лежал, ворочаясь с боку на бок, чувствуя себя уже не таким несчастным, но все еще больным; меня как будто лихорадило, и я спрашивал себя, что мне делать. Пришло в голову, что Флор и сегодня отлучался из дому; тем временем как повсюду началась уборка урожая и в воздухе летала пыль от обмолота, вызывавшая в горле сладковатое першение, он все продолжал бегать в хижину, на свидания с Инес. Такие мысли делали мое положение еще не легче, и я это смутно понимал, и все же без конца прокручивал их в своем мозгу. Наконец я встал, спустился вниз и расположился в саду; я сидел, уставившись перед собой, слушая пиликанье кузнечиков и сверчков, и думал, что мне ничего другого не остается, как продолжать туда ездить, раз уж я не хочу потерять контакт с ней, а значит, и всякую возможность загладить недавнее унижение. Раздавался внутри меня и другой голос, знакомый мне гораздо лучше: он твердил, что все это просто смешно и мне следовало бы обо всем забыть. Если бы я не хотел Гемму так сильно, я бы наверняка послушался этого голоса. Но как бы не так. Уже на следующий день я улучил момент, припер Гемму в углу и сообщил ей, что снял квартиру-студию в городе, на месяц, в том же доме, где помещалась редакция «Рундшау» (впрочем, они, как я слышал, в скором времени собирались переезжать на окраину). Когда она сможет выкроить свободный часок? Можем встретиться где-нибудь по дороге и вместе туда поехать; езда в один конец — меньше двадцати минут. Она посмотрела на меня холодно. Так, будто это не ее глаза на меня смотрели, будто это и вовсе не человеческие глаза, а просто стекляшки, раскрашенные на станке. Она мотнула головой, точно ей на лицо села муха — муха, только что побывавшая в навозе.

— Подумай, — сказал я и выпустил, почти оттолкнул ее руку. Движение было непроизвольным, бессознательным, и потому мой гнев лишь усилился, будто это не я ее отпихнул, а она меня.

Не только с каждым днем, но и с каждым часом я — оттого что Гемма меня теперь игнорировала — становился все раздражительнее. Когда Флор в очередной раз пошел молоть какой-то вздор, я перебил его, заявив: я нахожусь здесь для того, чтобы работать. Он обалдело посмотрел на меня, но секундой позже его лицо приняло насмешливое или лукавое выражение. Наверно, решил, что его новоиспеченный или, вернее, единственный друг просто не с той ноги встал? Я хотел обождать до воскресенья. А там уж заставлю ее говорить. Если она упрется, я стребую причитающиеся мне деньги и уберусь отсюда, вылезу из этого дерьма (речевой оборот в данном случае буквально соответствовал реальности). Приняв такое решение, я почувствовал себя легче.

Но в воскресенье она мне не открыла, притом я знал, что она дома. Что за унизительный конец! Я бродил перед домом взад-вперед.

— Гемма! Гемма! — кричал я, и звучало это так, будто я приказывал и умолял одновременно.

По-прежнему стояла такая жарища, что при взгляде вдаль — через поля, улицы и крыши — казалось, что над ними дрожало марево. Пыль, висевшая над округой, иногда начинала светиться, и выглядело это жутковато, словно вдруг проступало наружу нечто, сокрытое за вещами. Теперь периодически, в основном во второй половине дня, набегали сильные ливни, будто лопались тучи; ливень продолжался минут десять-двадцать, редко дольше, потом снова выглядывало солнце, и становилось так же жарко, а порой и душно, как было до дождя. Однако земля — истощенная, затвердевшая, полумертвая — не в состоянии была впитать в себя потоки ливней, а потому посевы, вообще худо развивавшиеся в этом году, продолжали страдать от недостатка влаги. Зато могилы благодарно вбирали в себя дождь, пропитывались водой, выпячивались горками, будто дышали, как бывает только весной. И когда я, раз в несколько дней, заезжал на кладбище, единственное, что мне там приходилось сделать, это обтереть с памятника и цоколя присохшие брызги земли и проверить, как поживают цветы: бархатцы, хризантемы, недавно посаженная кустовая роза ругоза. На маленький самшитовый кустик, который я посадил посередке, напал новомодный вредитель, завезенный из Китая и лихо распространявшийся по Европе, но мне не хотелось использовать ядохимикаты, а потому, когда кустик стал выглядеть совсем ощипанным, я решил, что ближе к зиме совсем его выкопаю и выброшу.