К себе возвращаюсь издалека...

Ребята наконец на ботике. Вытравили подлиннее якорь, пособирали ведра и спасательные круги, которые еще не сорвал ветер, — и вот уже прыгают с борта в шлюпку, ерзающую на волнах.

Потом они едут вдоль оборванного и заваленного камнем троса, высвобождают его. Им помогает на берегу бульдозер. Наконец они подходят к берегу, волна выкидывает шлюпку, и рабочие быстро подхватывают ее, оттаскивают подальше.

Скоро оказывается, что нужно что-то наладить и посмотреть на поплавке, за который зацеплен трос, ребята снова садятся в шлюпку и снова опасно качаются вверх-вниз…

Так проходит час, два, три, четыре… Идет дождь, хлещет ветер, обносит сырой пылью волны.

Еще один такой же день. Еще один. Еще…

— Во: троса рвем! Это два раза в столовой рубаем, а если три раза будем? — говорит мне Володя Речкин. Он самый высокий из троих, у него широкие брови, светлые усы на большом белом лице и усмешечка в глазах.

— …Были в Москве, кума в метро железные руки ухватили, я их кинулся растягать, а кум им пятак сунул — они и отпустили…

Кум — это Коля Нищеглот. Они с Володей подружились еще в армии и с тех пор ездят по стране вместе. Когда они работали на спасательной станции в Ханты-Мансийске, к ним присоединился Женя. И вот их трое. Они спокойно дружны, не считаются работой. Хорошие ребята…

Ночь, на столбе горит прожектор, толчется в луче сырь, качаются, грохаются о берег волны. Лебедка работает, ковш таскает грунт, водолазам пока делать нечего.

Когда выберут до нужной глубины траншею и начнут опускать трубу, вот тут уж водолазам будет трудно и весело, вот уж тут посъедется местных корреспондентов, операторов, фотографов. А пока я одна коротаю с ребятами длиннее часы. Они сочувствуют мне: не повезло! Что вы можете о нас написать!..

В маленьком, наскоро сбитом домике конторы топится чугунная печка, сушатся наши плащи и сапоги. Володя читает какую-то толстую книгу. Он все время что-нибудь читает, и я с завистью раздумываю: какую же надо написать книгу, чтобы ее читали вот эти ребята? Читали не от нечего делать, а с наслаждением, вырывая друг у друга из рук…

Володя Речкин прошлой зимой в тридцатипятиградусный мороз разыскивал утонувшие с почтой и деньгами аэросани. Нырнул с аквалангом, поплыл, а вода в трубке застыла, начал задыхаться — никак прорубь не найдет… Еще раз нырнул, и опять такая же история!.. Только с третьего раза нашел.

А Женя Лукьянцев работал водолазом на Витиме. Поднимали затонувший пароход «Сухона», он теперь снова ходит по Лене, даже план перевыполняет. А так вообще — ежедневная, обычная работа по очистке фарватера капризного, часто меняющего русло Витима от высоких камней, какие-то другие мелкие, незапоминающиеся дела.

Ищешь камушки, заложишь взрычатку — стукнешь… Через десять — пятнадцать метров опять спускаешься. И так всю смену. Хромая кобыла, на которой они возили по льду оборудование, была слабосильной. Приходилось перевозить сначала помпу, а после уж водолаза.

— Ждешь, смерзнешься, скрючишься, тебя навалят на сани, из чайника в клапан чуть-чуть польют горячей — бросят в воду: сам оттаешь!..

— Писал о нас один корреспондент, — смеется Женя. — До нашей палатки не доехал, в Витиме в контору зашел, расспросил, написал; смешно и обидно!.. Оборудование, оснащение у них, мол, наравне с веком… Водолаз, мол, закладывает заряд, прораб командует: «Пли!..» Как при Петре Первом: «Пли!..»

Женька насмешливо щурит свои красивые глаза в пушистых светлых ресницах. Думает небось: ну, а ты, корреспондент, как будешь расписывать наши подвиги?..

Я понимаю теперь, почему они, в общем, так спокойно относятся к своей ежедневной опасной работенке. Просто им есть с чем сравнивать. Если вытащил аэросани из-под воды один раз — это подвиг, но если каждый день совершаешь что-то равноценное — это уже просто жизнь. Жизнь, иная, чем у других.

Летчик-испытатель Марк Галлай, проживший трудную жизнь, написал в своей книге «Испытано в небе» умные и справедливые слова о том, как же такая жизнь действует на того, кто ею живет. Я позволю себе их процитировать:

«…Боюсь утверждать, что подобные номера сами по себе доставляли мне особенное удовольствие. Но, благополучно окончившись, они неизменно оставляли после себя очень сильное — и столь же приятное — чувство какого-то внутреннего удовлетворения. Используя в течение многих лет собственную персону в качестве «подопытного животного» для психо-физиологических наблюдений, я обнаружил интересную закономерность: выкрутившись из очередного сложного положения благодаря собственному опыту, отработанной реакции, навыкам, знаниям, всегда испытываешь прилив оптимизма, уверенности в своих силах, активного желания тут же немедленно лететь на строптивой машине снова. Зато самый что ни на есть благополучный исход опасной ситуации, в котором оказываешься обязанным случаю, слепому везению, счастливому стечению независимых от летчика обстоятельств, действует как-то не очень приятно: сегодня, мол, повезло, но завтра может и не повезти! В естественном человеческом стремлении к собственному благополучию хочется опираться не на случайность, а на закономерность…»

И мне снова хочется повторить, что мы, средние городские люди, очень ровно, вяло живем. И от этой ровной жизни возникает тяга к покою, нежелание испытывать лишний раз судьбу: как бы чего не вышло!.. И потихонечку утрачиваешь что-то, демобилизуешься…

Хлещет ветер с дождем, мотает по Байкалу тяжелую волну; быстро плывет черное низкое небо. Будьте счастливы, все трудно живущие, хорошие люди! Будьте счастливы, пусть с вами всегда идет рядом заслуженная удача!..

ПАМИР, ГОД 1965

1

Я на Памире. Еду в кабине «МАЗа», везущего какой-то груз в Хорог, шофера моего зовут Степан Петрович, по отчаянным памирским дорогам он ездит уже больше двадцати лет, и ни разу ничего с ним не случилось. Впрочем, тут случается обычно один раз. «Выпивши за рулем не сидел, — говорит Степан Петрович. — И потом тише едешь — дальше будешь».

Ему за шестьдесят, у него тяжелое лицо, коротко остриженные седые волосы, сонные и вместе себе на уме глаза в поросячьих ресницах. Увалень, калымщик. Сколько пассажиров пересовало за вчерашний день ему рублевки и трешки — я не считала. Много. Степан доволен, что я ему не мешаю привычно обогащаться, он жаден до пассажиров. И первое время приглядывался ко мне с ожиданием: не скажу ли чего. (Меня к нему в кабину посадило начальство.) Я не говорю: пусть события развиваются естественно.

В Душанбе мне советовали лететь до Хорога самолетом: зачем мучиться два дня — пятьсот восемьдесят километров жуткой дороги, Памира и за Хорогом хватит. Уговорили, но, на мое счастье, установилась нелетная погода. Я думаю, есть все же что-то, что управляет нашими жизнями. Характер? Случай? Пересечение случайностей? Это было бы слишком просто…

Впрочем, до сегодняшнего дня я думала (где-то глубоко, даже не осознанное, шло разочарование, почти раздражение), что командировка на этот раз не удалась. Во-первых, Душанбе — новый, хотя и довольно красивый город. А я люблю старые города. Во-вторых, вчерашняя дорога — обычная, средней трудности, средней красоты. Мягкие облесенные горы, крутые серпантины спусков — все это видано в Сибири, на Урале, в Карпатах, еще где-то.

Сегодня за Калай-Хумбом началось что-то новенькое.

В Калай-Хумбе мы со Степаном Петровичем последний раз поели шурпы в чайхане, попили зеленого чаю с лепешками. Только под вечер, перед паромом, в кишлаке будет столовая. Не чайхана, где чисто, где есть прекрасный зеленый чай, прекрасные лепешки и даже белый мед (шурпа бывает не в каждой чайхане: плохо снабжают бараниной, кончается картошка: июнь!), а грязная, обычная столовка с буфетом, где предлагают главным образом выпить, а не поесть.