К себе возвращаюсь издалека...

А если нет такого конкретного «клочка сена», если человеку не интересна его работа или потерян вкус к завоеванию жизненных благ, то вместо воображаемых вершин он начинает брать конкретные горные вершины, преодолевая сопротивление километров, — и тут-то получает выход нерасходуемая сердечная энергия, существование его тоже обретает смысл. Наверное, поэтому во всем мире в последнее время такое огромное распространение получил туризм. Мне могут возразить, что есть крупные ученые, со страстью занимающиеся туризмом, альпинизмом, автомобилизмом, собиранием марок или старых денег. Но это означает лишь то, что у них остаются свободные от работы эмоции. Курчатов, например, ездил отдыхать в Киев к своим коллегам, чтобы сменить работу на работу; Верещагин, байкаловед, умер на пятьдесят шестом году жизни, обладая богатырским здоровьем, — сгорел на работе, не помышляя, конечно, ни о каких параллельных страстях — филателизме, нумизматике, туризме. Да вспомните сами те, пусть краткие, мгновения своей жизни, когда вы были истинно, до конца увлечены чем-то, поглощены подавлением сопротивления какого-то материала или жизненной ситуации…

Там, в долине Ванча, я поняла памирцев. Жизнь их полна. Они постоянно преодолевают сопротивление Сурового Климата, Недостатка Пищи, Нехватки Витаминов. Они не чувствуют неполноты жизни, так как у них не остается сил для большего. Если бы они не пребывали здесь из поколения в поколение, не зная вкуса иного бытия, — тогда у них возникало бы инстинктивное чувство отталкивания этих трудностей (как у тех, кто приезжает сюда жить из других мест), чувство необязательности угнетения суровым бытом, желание уйти от этого необязательного, необогащающего. Ведь они не пионеры, осваивающие необжитой край, не изыскатели, не путешественники — те принимают трудности, как сопутствующее открытию, в этом для них преодоление сопротивления незнакомого материала, следом — награда. Памирцы тратят силы бессмысленно, потому что их жизнь в малокислородном, суровом, трудном для снабжения краю — есть просто процесс без взлета в конце, без награды. За те сотни лет, что люди живут на Памире, кислорода там не прибавилось и земля не стала родить лучше. Так пусть здесь живут геологи, изыскатели, пограничники — им это необходимо для дела. Остальных надо сселять вниз, и чем скорее, тем лучше: человек не должен тратить силы бессмысленно, им всегда найдется более выгодное применение.

Вот что я поняла в долине Ванча. Я поняла и то, почему последние годы потеряла интерес к жизни. Просто все начало повторяться. Все, принадлежащее мне, было освоено, а новых вершин (моих вершин, возможно, на взгляд другого, очень низких, но ведь у каждого свои дороги и свои вершины) я не могла, не хотела брать. Потому ли, что я не чувствовала в себе сил житейских и творческих, элементарного желания не топтаться на месте, а идти вверх, потому ли, что я видела какие-то реальные, не зависящие от меня препятствия для любого подъема куда-то выше закрепленного уровня? Какая разница?.. В моей жизни больше не существовало преодоления сопротивления, и жизнь потеряла смысл и интерес…

2

Через два дня после того, как я приехала на место, вместе с майором Челышевым, фотографом Мишей Дмитриевым и шофером Виктором Зеленцовым мы двинулись вверх по памирским дорогам на многострадальном пограничном газике. Надо сказать, я уже ощущала, что в атмосфере недостает двадцати с лишним процентов кислорода: тяжесть и боль в затылке, сердцебиение, а главное, какая-то притупленность внимания, будто все предметы видишь неясно, все окружающее воспринимаешь с усилием, расплывчато. Чем выше, тем это чувство острее. Отеки под глазами, распух нос — впрочем, не только у меня, но и у наших «мальчишек» Зеленцова и Дмитриева, хотя вроде бы они привычные памирцы. Мощность мотора упала наполовину, вода тут кипит при восьмидесяти градусах, и макаронные рожки, которыми нас кормят на всех заставах, не развариваются… Какой-то полковник, побывавший на Памире, сказал, что каждый шаг по Памиру — это подвиг. Но я не иду, я еду. Впрочем еду тогда, когда едет наш газик, а он все чаще останавливается — упорно спускает левый задний баллон. Сменили запасным — спускает, заклеили старый — спускает, засунули выпрошенный у встречного «МАЗа», здоровенный — спускает!.. Прямо колдовство какое-то…

Высота уже четыре тысячи двести, остались внизу пирамидальные тополя, кусты тамариска, гранатовые деревца, вообще всякая высокая трава и цветы. Здесь травка плотно жмется к серой, как прах, земле, и сама серая, как прах, покрыта коротенькими волосками, чтобы испарять меньше влаги. Полынь, плотные подушечки акантолимонов, а цветы — вот они, в карманной записной книжке, умещаются на страничке целиком от венчика до корня: левкои, сурепка, маттиолы, ветреница, клевер… Появились сурки — рыжие, нахальные, размером с лису-корсачка, стоят недалеко от дороги, любопытствующе сложив на толстых животах короткие лапы, общительно поглядывают на нас, свистят. Сначала интересно: незнакомое живое, со своими повадками, привычками, да еще общительное к тому же, — потом перестаешь обращать внимание. И на архарьи рога перестаешь обращать внимание, хотя сначала тоже удивляешься: такая красота! Словно две змеи возвышаются из камней, из низкой травы — картина жутковатая, особенно в сумерках. И вообще тут, на «крыше», жутковато, неуютно. То и дело сыплет снежная крупка, пересыпает серым и без того серую траву; на низком мутном небе — белые пирамидки вершин шеститысячников, а между ними огромные куски плоского пространства, кое-где блестят черные, плоско сровненные с берегами лужицы неглубоких озер.

Да, чтобы кончить с сурками, я скажу, что они существуют тут не так просто. При них противочумная экспедиция, которая проверяет, не являются ли сурки носителями чумы. Начальник экспедиции Эмилия Николаевна Головко — красивая, приятная женщина — рассказала нам много интересного, в частности, что экспедиция выезжает на Памир уже шесть лет, но ни разу за это время чума подтверждена не была. На соседней же станции чума была подтверждена в 1940 году, а с тех пор ее тоже не обнаруживали. Ну что ж, раз сурки и песчанки являются переносчиками чумы, то это, наверное, хорошо, что у них ни разу за такое долгое время «не была подтверждена» эта жуткая бацилла. Чумологи предлагали мне взять сурчонка — толстого, мохнатого, озабоченно изучающего все незнакомое. Теперь жалею, что не взяла…

И еще одна любопытная встреча была у меня на Памире.

За день до отъезда мы поехали из Мургаба на озеро Ранкуль, возле которого размещалась поисково-разведочная партия, выясняющая, стоит ли на Памире добывать золото. Надо сказать, что Памир оделен самыми разнообразными полезными ископаемыми. По преданиям, уже в десятом столетии тут добывали свинец, золото, серебро, лазурит и розовую благородную шпинель — тот самый камень Лал, который был так моден среди красавиц Востока во времена тысячи и одной ночи. Рассыпное золото на Ранкуле добывали в тридцатых годах нашего столетия старательским способом, там, где оно было доступно кайлу и лопате, выборочно. Потом разработку россыпей прекратили, практически забыли о них вплоть до пятьдесят шестого года, когда Мельник, впервые попавший тогда с геологической партией на Памир (желая, как он выразился, увидеть более обнаженные участки земной коры, — мечта каждого геолога), дал заключение, что россыпи выбрали не все, и рекомендовал их для разведки. Этой разведкой и занималась сейчас его партия.

Палаточки партии расположились на берегу ручья у подножия пятитысячника Тузгуны-Тереснея. В партии больше молодежи, пожилых и среднего возраста рабочих всего несколько человек. Мельника мне довольно ярко описал здешний начальник комендатуры, так что, когда из средней палатки вышел огромный широкоплечий человек в ковровых памирских джурабах (шерстяных чулках до колен, связанных из разноцветных ниток со сложным рисунком), голубоглазый, с русой бородкой на румяном лице, я, не боясь ошибиться, сказала:

— Здравствуйте, Григорий Григорьевич!..

— Здравствуйте, — отвечал он округлым баском. — Приятно видеть женщину-журналиста без кислородной подушки. А то тут двое ваших приезжали месяц назад, с кислородными подушками все ходили.

— Так ведь я к вам сверху спустилась, с Джартыгумбеса, мне тут почти как на равнине. А с непривычки, конечно, без кислородной подушки трудновато, не зря ведь их к вам завозят сюда…

Так состоялось наше знакомство, и, следуя за Мельником от палатки к палатке, а после — от шурфа к шурфу, я думала о том, что лет десять назад такая колоритная фигура несомненно произвела бы на меня неизгладимое впечатление, может, я осталась бы здесь, дотошно расспрашивая его о подробностях богатой событиями жизни, попыталась написать рассказ, где главным героем был бы он — широкоплечий славянин, землепроходец, ему нипочем ночевка на сырой земле без костра, он добудет себе пищу в тайге, не пропадет. А сейчас хожу следом и ловлю себя, что слушаю его вполуха, думаю же о моем старике, который пойдет от подножья Памира до его вершин, проделает этот невероятный, непосильный и молодому путь, искупая вину перед собой за то, что из трусости, из чувства самосохранения предал себя: прожил жизнь начерно, а теперь вот пожелал взлететь, взлетел, — но упал лицом в пыль, разбился, уничтожился… «Мне отмщенье — и аз воздам…» — вложу в этого старика пережитый недавно страх, когда я вдруг оказалась с фотоаппаратом одна перед чужеязычной толпой с черными знаменами, черными бантами в петлицах, толпой, гневно скорбящей о своих братьях, решившей, что я фотографирую их с какой-то нечистой целью. «Ты что снимаешь? А ну, зайдем в парадное, поговорим! Давай аппарат, пленку засветим!..» Это был не один человек, которому можно что-то объяснить, оправдаться, это было с у щ е с т в о с белыми глазами, не слышащее простых, обычных слов, с ним надо было разговаривать как-то иначе, я не умела т а к разговаривать. Т а к разговаривать умел какой-то человек, который отстранил меня, загородил плечом, положил руку на мой фотоаппарат и крикнул что-то простое, отрывистое, — я не поняла, но, наверное, что-то вроде: «Я ее знаю! Она наша!», или «Она с нами!» И разряд человеческой ненависти, замкнувшейся на мне, ушел в землю, потерял напряжение. Ко мне утратили интерес, я побрела следом, смотрела, слушала, как толпа остановилась на углу, возле какого-то дома, долго скандировала какие-то слова, потом потекла дальше, выбила стекла в трамвае, двигалась по улицам города, расходуя, теряя свою ненависть, свою энергию на каких-то случайных встречах, ненужных стычках… Я шла с ними, на всю жизнь запомнив это, новое для меня чувство — животный страх части перед целым, провинившегося, отверженного племенем перед племенем… Стояла жара, ох, какая стояла жара, хотя было всего-навсего двадцать четвертое апреля, цвели персики и миндаль…

Я не отставала от Мельника и слышала в себе своего старика, его проход по невероятной долине Ванча, его обморок, ощущение полета, подлета к солнцу, реальное до боли в подмышках, сохраняющееся долго после. Десять лет назад я видела бы героя, подобного Мельнику, — видела, но не слышала. Видела бы, как он движется в пространстве: крупный, удобный, колоритный, делающий все вкусно, с размахом. Видела, но не слышала… Старея, человек почему-то утрачивает вкус к внешним проявлениям личности, с возрастом начинаешь слышать героя, а не видеть, слышать, как фугу Баха: пробуждение, тоска по крыльям, взлет к небу, удар о солнце, агония — где всплывает в предсмертных грезах: прозрение, тоска по крыльям, взлет к небу, к солнцу, греховный, сладостный, раскованный полет… В этой двухчастевой двухчасовой фуге свободно вмещается жизнь любого человека — твоя, моя… Разница в высоте полета, в назначении, цели его…

А на месте Памира, оказывается, было море. Собственно, об этом можно легко догадаться: здесь, наверху, по обе стороны дороги, горы сложены конгломератами из окатанной морской гальки и ракушек, сцементированных мелким песком. Сначала от морской воды освободился западный участок — там сейчас выходы кристаллических пород; спустя триста миллионов лет поднялся и стал сушей северный Памир, потом юго-западный. Центральный и юго-восточный Памир поднялся из моря в середине третичного периода…

ОСТРОВА, ГОД 1967