К себе возвращаюсь издалека...

— Ха… Сердце-то, а? Как?..

Я оглянулась. Невысокий, с черной челкой, черными «местными» глазами, бисеринками пота на бледном лице. Молодой. В меру пьяный. Таких тут называют «приблатыканный». Я поинтересовалась, каким образом он успел испортить сердце, он просто ответил:

— А чифирем.

Их едет целая группа куда-то, но в шумной толпе туристов они пока не очень заметны. Впрочем, подобные личности меня, как ни странно, меньше раздражают, чем эта суетная толпа, неизвестно куда и неизвестно зачем едущая. Я слышала в Институте вулканологии, как кто-то мрачно сострил:

— Великан прекратил свою деятельность: консервными банками забили.

Действительно забили, загадили и Долину, и дорогу к ней, повырубили реликтовую рощу пихты грациозной на нелепые сувениры: веточка этой пихты для глаз неспециалиста ничем не отличается от ветки обыкновенной пихты; обломали гейзериты. А главное, смысл подобного, очень трудного и очень дорогого путешествия, мне кажется, в том, что идущий должен остановиться мысленно, отключиться от ритма двадцатого века, постигнуть красоту и медленность природы. Стать выше, лучше, чем был до этого, подумать о том, что земля прекрасна, что не надо ее топтать, гадить, не надо «покорять» природу, нужно просто научиться разумно пользоваться ее благами, подчиняясь ей, потому что она — наша Мать.

Эти сто с лишним километров туристы проходят едва ли не бегом, делая по тридцать — сорок километров в день, к тому же группы огромные — восемьдесят, сто человек. Тут уж не оглянешься, не помолчишь, не поразмыслишь, дорога трудная, опасная, да еще дожди — гляди живым бы остаться. Приходят в Долину измученные, не успев толком оглядеться, отправляются обратно. Зачем был совершен пробег в двести пятьдесят километров? Очевидно, ради того, чтобы сказать после в кругу приятелей: «Был в Долине Гейзеров, единственная в мире, между прочим…» — и показать несколько более или менее приличных снимков. Увы, я недалека от истины! Сейчас путешествия, особенно дальние, стали такой же модой, дорогостоящим шиком, как лет пятнадцать назад собирание больших библиотек, владельцы же, как правило, книг этих не раскрывали. Оно конечно, вроде бы ничего: ноги свои, деньги тоже, здоровье тоже. Но природу вытаптывают, вот в чем беда! Нельзя в заповедные места пускать абы кого, надо бы с разбором, людей, зарекомендовавших себя бережным отношением к земле, по которой они ходят. Может, членов Общества туризма — я не знаю принцип, по которому принимают людей в члены этого общества…

Впрочем, хватит про туристов. Завтра утром они сойдут, и, слава богу, в следующий раз я их увижу только на обратном пути…

— Команде на швартовку по местам стоять! Парадный трап поднять…

Наконец-то отходим. Вообще мне сильно не повезло: ждала-ждала самолета, а он улетел вчера, когда я, отчаявшись ждать, уехала на Маяк, чтобы не торчать зря в Петропавловске. Пять дней — под собаку… Обидно так, что горло перехватывает, но в этом краю волей-неволей приходится приучать себя к терпению, к мудрому пониманию того, что пехом по морю не попрешь, не Христос же, а средства передвижения тут зависят от многого: от того, на сколько метров приподнялся туман над землей, сколько баллов в море, от того, наконец, есть ли вообще какие-то средства передвижения в пределах твоей досягаемости… Хорошая тренировка для моей шибко вздернутой московской плотностью времени нервной системы. И потом, это даже хорошо, что «Углегорск»: постигну, как далеки эти острова от цивилизации.

— На баке! Отдать продольные. На баке! Какие отдали концы?.. На баке! Потравите немного шпринг через кнехты… Помалу, помалу травите шпринг через носовой!..

Отошли, слава богу! Шлепаем потихонечку мимо прилепившегося беленькими домиками по склонам сопок, вытянутого вдоль берега Петропавловска. Сейчас он мне кажется провинциальным, неуютным, как тоннель вокзала, городом, — когда вернусь, я взгляну на него иными глазами: теплый кусок земли, обжитой, прочный, надежный, тут меня ждет почта из дому, здесь у меня есть даже знакомые в гостинице, в обкоме, в погранотряде; отсюда, если плюнуть на дальнейший путь, можно через двенадцать часов прилететь в Москву… Все на свете зависит от точки зрения, от конкретных обстоятельств, от того — спускаешься ты с горы или поднимаешься на нее.

Проходим мимо Маяка, мимо Трех братьев, позади, фоном Петропавловску, дымит вулкан Авач, бухту окружили конусообразные, тоже бывшие когда-то вулканами сопки. Садится солнце.

— Девушка?..

У нас теперь вошло в моду всех называть «девушками», в самом деле, может быть, принять солоухинское «сударыня»?..

— Вы куда едете?

Снизу, из темноты трапа, на меня смотрит полупьяный «бич». Вообще это слово значит безработный моряк, а здесь так называют тунеядцев не тунеядцев, рабочих не рабочих. Небритых, пьющих, толкающихся без цели по материку и островам в поисках, где бы раздобыть денег на хлеб и на водку (вернее, на водку и хлеб), не прилагая особых физических усилий.

Этот — молодой, толстолицый, зарос мягкой бородкой, точно священник, мягкогубый, смазливый. Под левым глазом здоровенный коричневый синяк.

— На Беринга.

— И мы тоже. Вы — посмотреть?..

— В командировку.

— А мы работать…

Он улыбается улыбкой интеллигентного человека, извиняющегося за то положение, в которое случайно и временно попал.

— Вот везу ребят. Вербованные… На промысел котиков.

И опять эта усмешка человека, иронизирующего над собственной судьбой. Он спрашивает меня о профессии, я честно отвечаю. Прошли те времена, когда я выдавала себя за геолога или строителя-железнодорожника, наивно полагая, что иначе люди будут вести себя при мне неестественно. Во всех случаях этой неестественности хватает на пятнадцать минут, а дальше люди ведут себя обычно, если ты сам не дашь им повода для иного поведения. «Бич» начинает «работать» на меня, ведет разговор, как бы «entre nous»: мы с вами, мол, друг друга понимаем, единого круга люди. Но понять его трудно: он говорит не заканчивая фраз, не заканчивая мыслей, перескакивая с одного на другое, глотает слова. Размягчение мозгов у него от пьянства, что ли?..

— Кончил Плехановский… Да… Студенты. В преферанс играем, пьем, конечно, пили, да… Потом собрались — и на аэродром. Фарцовщики, вы слышали, знаете… Сейчас, конечно… — Он оглядывает свой костюм, помятый, потрепанный, — видно, в нем спал не раз. Впрочем, не без претензий: клетчатая куртка какая-то, брюки с лавсаном, заправленные в сапоги, галстук, съехавший набок, берет. — Одевались… Женился. Девочка… Красивая, а потом стала грубая, со мной поступала нехорошо… В Хабаровске в ресторане работал, у меня получилось нехорошо… Да. А потом в Солнечногорске… Хорошие все ребята, знаете… Ведь бывает так, что человек воровал — и честно работает?..

— Пьете вы сильно, — следуя внутренней логике его рассказа, говорю я.

— Пьем… — скорбно соглашается он, ему жаль сейчас себя, свою кем-то загубленную красивую жизнь, хочется поплакаться. — Так живем, знаете…

— Да уж знаю. Кто это вам синяк посадил?

Он все еще цепляется за «интеллигентный», без житейской грубости, строй разговора, глядит мимо, прозрачно тающими в пьяной слезе глазами.

— Что вы… Это я ударился.

— Об угол стола? — уточняю я.

Он взглядывает вдруг на меня трезво и усмешливо: «интеллигентного» разговора не получилось. Не отвечает ничего, проникновенное выражение на его лице сменяется просто потерянным, тупым.

— Толик! — зовет его снизу другой «бич», постарше и с усами, тоже в клетчатом пиджаке. — Буфет открылся!..

— Извините, — говорит мне Толик, все еще сохраняя благопристойность отношений между нами, «способными понять друг друга людьми». Уходит.

Откуда они берутся, эти ребята, черт знает, не могу понять. Ведь такой уже не вылезет, не поднимется, проспиртован насквозь, выпить ему прежде, чем поесть, хотя и всего-то Толику лет двадцать пять, не больше. А главное, работать, делать ничего не умеют, да и силенок нет: пропил уже и силушку, и здоровье. Завербовался, аванс пропил, теперь приедет, будет просить другого аванса. Дадут — а он не работник. И будут его терпеть, перебрасывать с одной черной, подсобной работы на другую, будет мельтешить среди рабочего люда, снисходительно оберегаемый им, как ни странно, потому, что пьет сильно. Порок этот на Руси испокон веков не презирается, считается за болезнь, пьяниц по-отечески жалеют, добродушны к ним, ибо — кто ж не пьет…

Я спускаюсь в буфет, тут уже дым коромыслом, главный продукт, на который спрос, — «бутылочки». Туристы, научники и прочая шушера, вроде меня, померкли, стушевались в этом законном колорите. Толик, пошатываясь, идет к моему столу с двумя стаканами водки, потом приносит стакан сметаны.

— Вы выпьете со мной? — спрашивает он робко, хотя градусов у него, против давешнего, явно прибавилось. — Нет?.. Тогда вот сметану ешьте… Ну хоть ложечкой мешайте, не уходите.

Он выпивает водку, не закусывает ничем, да и нечем закусывать: кроме сметаны и старых рыбных консервов, в буфете ничего нет.