Кабахи

— Может, даже через два-три дня пожалует.

— Он нам очень пригодится. Ну, что скажете — будем отдыхать или прополем полосу до конца?

— Давай полоть дальше, а то потом не захочется из прохлады выходить.

— Уф, сколько возни даже с одним питомником! — Coco нехотя поднялся и вяло ударил мотыгой по пересохшей земле.

Снова в дремотном воздухе разнесся частый перестук мотыг.

Над разрыхляемой землей вновь лениво поднималось негустое облачко пыли.

Солнце было уже довольно низко.

Нескончаемая полоса перед ребятами понемногу укорачивалась.

Последний саженец, у самого края дороги, почему-то вырос особенно сильным и поднялся выше других. От крепкого основания ответвлялось три побега. Самый большой был сломан — то ли копытом животного, то ли недоброй рукой — и свисал, уткнувшись кончиком в землю. Излом уже подсох и почернел на солнце.

Шавлего стало жаль молодого растения. Он хорошенько разрыхлил землю вокруг него мотыгой, а потом присел и стал перевязывать перелом повиликой. Тщательно и осторожно наматывал он длинный стебель травы на поврежденный побег. Но рана была уже сухой, искалеченная ветка затвердела в своем новом положении, и, когда Шавлего попытался ее выпрямить, она окончательно отломилась у основания и повисла на тонкой полоске коры. Полольщик счел излишним перевязывать ее во второй раз и полез в карман за ножом. Отделив сломанный побег и оставив на привое два других, он освободил основание растения и стал обрезать лишние корешки.

— В такую пору остерегайтесь нанести рану виноградной лозе, это очень опасно.

Шавлего повернул голову и увидел около себя пару женских ног. Это были очень красивые ноги — стройные, породистые, чуть загорелые и обутые в спортивные туфли. Взгляд Шавлего скользнул вверх по облегающему ладную фигуру ситцевому платью. Из-под широкополой соломенной шляпы смотрели на него большие умные глаза.

Вдруг в глазах отразилось смущение, ноги отступили на шаг назад, показался кончик свисающей с запястья плетки и сразу исчез, подобранный легкой рукой.

— Обрезая корешки, не беритесь никогда за место соединения привоя с дичком. А нож для этой работы нужен острый, хорошо наточенный. — Девушка повернулась и ушла.

Глава тринадцатая

1

К полднику вдруг смерклось. Вершина Спероза окуталась туманом, мгла сползла в Панкисское ущелье и растеклась по лугам и рощам, затопив долину чуть ли не до Алвани. С вершин Кепанэ и Пурткало надвинулись тучи, громоздясь над ярусом ярус, нависли над горой Пиримзиса. Из ущелий Стори и верхней Алазани налетели бешеные ветры, соединились у слияния рек и до самого вечера хлестали, сотрясали, молотили Чалиспири.

Нико стоял перед наглухо закрытым окном и смотрел сквозь стекла, как бушевала и ярилась стихия.

Словно борцы, схватившиеся с противником, шатались и раскачивались деревья. С треском обламывались ветви яблонь и груш. Недозрелые плоды осыпались с глухим стуком, устилая землю сплошным желто-красным ковром. Лишь могучий древний каштан гордо противостоял натиску бури — налетающий вихрь разбивался об его крепкие, узловатые плечи и широкую грудь.

Так ведь и в жизни: только тот крепко стоит на ногах, кто ушел корнями глубоко в родную почву. Немало бурь встретил Нико на своем долгом пути, с юных лет до нынешнего дня. Как тростник, гнулся он под ветром во все стороны, но не сломился. Босым прошел он тернистый путь! Но теперь он стоит крепко, как этот каштан. Что ему до каких-то деревенских молокососов? Куда они лезут? К кому подбираются? Никто не мог пошатнуть Нико, а старались, не только здесь, но и в районном центре. Какого черта он вздумал отказывать мальчишкам в приеме? Наоборот, пусть вступают. Окажутся под рукой, легче будет их ухватить, если понадобится. Ведь и хороший борец всегда подпускает противника на близкое расстояние. Пусть вступают — колхозу дорога каждая лишняя пара рук. Да… А ведь все пошло от Реваза. Не надо было с ним сближаться. Даже близко не надо было его подпускать. Тамрико тогда еще и пятнадцати не было. Она любила книжки и всякие интересные истории. Впечатлительна была девочка — вся в мать. Как она всегда радовалась приходу Реваза!.. Так-то. Сам Нико вечно был занят, вечно озабочен колхозными делами, с головой ушел в общее дело. А вот что у него в доме делалось, он прозевал… Может, с этого все и пошло? Не-ет! Этот молодчик не таков, совсем иного он толка и иной повадки. Он и раньше был непослушен и несговорчив, и раньше, чуть что, тянул в сторону. Так зачем Нико дает ему до сих пор волю? Почему не уймет зарвавшегося молодца? Неужели потому, что в долгу перед ним, потому что обязан ему жизнью? Невозможно столько нянчиться с человеком, долг уже выплачен, они квиты… Вот балкон уже закончен, скоро будет отделана последняя комната, и дом готов. Пожалуй, и в Телави не у многих есть такой дом. Для кого эти труды и заботы, кому Нико передаст все это? Неужели ему, Ревазу? Марта застала Тамару у родника с Ревазом. Почему Тина скрыла от него, ничего не сказала? А может, тетка потворствует племяннице? Сама помогает ей? Нет, это невозможно, не такая уж дура сестра Нико! А впрочем, как знать, женщин ведь не разберешь!.. Может, не надо было вмешиваться, запрещать? Ведь если дуть на огонь, то он еще пуще разгорится. Да нет, не вмешаться тоже было нельзя. Но разве молодость считается с запретами, с препятствиями? Ведь сам Нико тоже ими пренебрегал — был простым батраком, а осмелился полюбить дочь хозяина. Ну, а теперь другие времена, подул другой ветер.

В саду по-прежнему буря словно бичом хлестала деревья. За садом лиловела полоса подметенного ветром, точно налощенного шоссе. Колья со спущенной на них фасолью валились на огороде один за другим, стебли кукурузы стлались по земле. Все так же гнулись и сотрясались в бешеном воздушном потоке плодовые деревья.

Из глубины Алазанской долины неуклонно надвигалось царство непроглядной мглы. Все выше громоздились над горой Пиримзиса башни туч. Внезапно ветер стих. Деревья как бы стряхнулись и замерли. Наступила тишина, полная напряженного ожидания.

Небо почернело и нависло низко над землей. Где-то над самой крышей угрожающе загрохотало.

С Тахтигоры плыло облачное чудище. Над косматой его головой вились, сверкали, разлетались со злым треском на осколки ослепительно белые молнии.

Стосковавшаяся по дождю земля лениво потягивалась, словно разморенная от страсти женщина.

Оглушительно грянул гром, грохот, все усиливаясь, накатывал со всех сторон — небосвод гремел, как бы готовясь обрушиться на землю.

Предчувствуя недоброе, пасмурный, как само ненастное небо, Нико смотрел в окно на листья, которые, поникнув, вздрагивали под ударами крупных, тяжелых капель дождя. Но вот удары грома слились в один сплошной, протяжный гул, и острый слух стоявшего у окна уловил постепенно нарастающий леденящий душу треск. Звякнула на крыше черепица, словно в нее кинули камешком, через мгновение звук повторился, потом еще и еще раз — и постепенно превратился в частый, дробный стук.

Нико одним резким движением руки задернул занавеску на окне и вышел на балкон.

Тамара, в отцовском дождевике, наброшенном на плечи, стояла, прижимаясь к тетке, и печально смотрела, как прыгали и плясали крупные зерна града во дворе.

— Господи, господи, господи! — шептала Тина и бессознательно кутала племянницу в дождевик.

Вдруг треск стал громче и чаще, слился в сплошной гул. По крышам как бы проносились табуны бешеных лошадей, раскалывая копытами черепицы. Словом, Илья-пророк пустил свою колесницу во весь опор.

Угрюмо смотрел Нико, как ломались ветки под ударами крупного, с голубиное яйцо, града. Еще оставшиеся на деревьях плоды, измолоченные листья, оборванные с лоз беседки виноградные кисти и незрелые ягоды, сбитые с гроздьев, мелькали в воздухе. Раздавленные виноградные зерна перемешались с хрустальными осколками града, и в какие-нибудь несколько минут все замершее Чалиспири оказалось как бы покрытым холодной стеклянной глазурью.

— Господи, господи, господи! Господи, спаси и помилуй! — шептала Тина. И Нико увидел краешком глаза, как в соседнем дворе бросила с балкона через плечо треногу жена Сандруа Микелашвили.

Но вот гул стал затихать. Град понемногу прекратился. Стук и треск удалились в сторону Напареули и заглохли где-то за Шакриани.

На мгновение — только на мгновение! — жуткое молчание навалилось на деревню.

Нико отобрал у дочери дождевик, строго-настрого приказал ей войти в комнату, спустился с лестницы и пошел седлать лошадь.

Он ехал по улице, а вокруг, на балконах, в галереях, в дверях кухонных пристроек и марани, стояли убитые горем отцы семейств и провожали его угрюмыми взглядами. А рядом женщины, окруженные уцепившимися за их юбки ребятишками, еле сдерживали слезы.

Босоногие детишки бегали по хрустящему, шуршащему покрову града, доходившему им до щиколоток, и визжали от восторга.

На окраине деревни дядя Нико спешился. Умное животное словно чуяло, что случилась какая-то большая беда, и, низко повесив голову, покорно следовало за медленно шагавшим хозяином.

Кукуруза вся полегла, как бы скошенная бурей, с начисто оборванными листьями. Высокие стебли подсолнуха торчали голые, ободранные, а некоторые, с переломленным позвоночником, уткнулись широкими головами в траву, смешанную со льдом.