Камушки

— Нет-нет, Гриша, ты ошибаешься…

— Неужели оставите меня, такого?

— Думаешь, откажусь? — вызвав на откровенность своего любимца, Татьяна Андреевна тоже настроилась на полную искренность. — Если ты уедешь, будет хуже. Рисовать и у нас можно; думаю, реально что-то продастся — с Тимофеем Макарычем посоветоваться надо. А насчёт твоей свободной холостой жизни — что ж, я тебе не судья и не мать, хоть ты меня мамой Таней называешь. Указывать не берусь — живи, как привык. Но дочек моих люби по-братски. С Антониной всё ясно — она составила своё счастье частного человека, а Глаша с Вероникой — девчонки совсем, ты же парнишка видный, льнут они к тебе. Не подведи, им женихи нужны надёжные — при том, чем раньше, тем лучше. У Глаши Виталик есть, а не он, так другого найдём, вон у Владислава Семёновича четыре кавалера подрастают. С Вероникой сложнее, она с норовом и всё в город, наивная, зрит — это я виновата, сглупила, повезла её в хореографическое училище поступать — сама ведь в детстве мечтала балериной стать. Но ничего, бог даст, выдадим удачно замуж и её. Если определишься им братом — оставайся, не укорю ни в чём другом.

Забыв про чай, Гриша сидел, потупив взор, и лишь изредка бросал пристально-испытующий взгляд на Татьяну Андреевну.

— Это то, чем я могу отблагодарить вас с Тимофеем Макаровичем за приют, за заботу? Что ж, разумно и естественно. Я действительно испытываю, пожалуй, лучшие чувства, которые мне доступны, ко всем вашим дочуркам. Пусть живут спокойно и ищут достойных женихов. Я пока останусь. Попробую найти рынок сбыта в Ялинске, а если не повезёт, отправлюсь в N — там моим работам всегда находится место. Впрочем, могу кирпичи таскать — самая верная вещь.

— И это говорит художник!

— Вы зря думаете обо мне так благородно. Я не ищу божьего промысла о своей судьбе. И нищенское существование, и многомесячное отсутствие заказов очень спускают с небес, снижают амбиции любого рода. Уж что-что, а это я к своим двадцати пяти годам хорошо усвоил…

Часть 2. Гриша 6

На самом деле положение у Гриши сложилось отчаянное. Захоти Савов сейчас уехать, так не на что. Заработав в N кое-какие деньги, он за лето практически всё спустил. На питание молодой человек тратил мало (так, чай, кофе, батон, колбаса), в усадьбе всегда щедрились его накормить, и, не будучи привередливым, он мог с осторожной расчётливостью протянуть зиму. Но для работы на природе возникла необходимость приобрести крепкую надёжную одежду и обувь, а для длительных этюдов, походов в лес — лёгкую и тёплую экипировку. Пришлось ездить за художественными материалами: красками, разбавителями, лаками, заказывать рамы для работ — ведь их надо продавать, — да холстов с подрамниками пришлось докупать. Заказов, естественно, не было, и настала пора серьёзно подумать о рынке сбыта. Несколько хороших картин он оставил в N Максиму, содержащему престижную лавку художника в центре города — тот обычно брал у Гриши товар охотно, пейзажи шустро расходились, да и работы бытового жанра тоже, но ехать сейчас в N считалось несвоевременным. Будучи в Ялинске, Гриша вёл разведку. Оказалось, магазина или лавки художника в городе нет! Художники типа числились, но занимались кто чем, изворачивались соразмерно обстоятельствам. Имелась частная гостиница, при которой выставлялись некоторые живописцы: покровительницей, меценатом и творческой комиссией в одном лице являлась хозяйка сего заведения — некая Аделаида Марковна. С ней и решил встретиться Гриша. Он взял с собой четыре пейзажа, сел в автобус и поехал в Ялинск к девятнадцати часам, так как именно в это время, сказали, хозяйку легче застать в гостинице: «Спросите в баре примерно в семь-восемь вечера». Гостиница Грише понравилась: двухэтажное современное ухоженное здание, обсаженное цветами и кустарником. Уютный холл, по стенам — несколько пейзажей с видами местных достопримечательностей, выставочный зал с роялем и живописью средней руки. Во всём чувствовался вкус (правда, женский) и даже компетентность. Всё можно осмотреть, и вход в бар в подвале тоже свободный. Гриша спустился вниз, спросил у бармена Аделаиду Марковну. Тот поинтересовался зачем. Гриша объяснил. Понимающе кивнув, бармен оставил стойку коллеге, велел юноше обождать и вышел. Через три минуты вернулся и позвал молодого человека за собой. Они прошли по затемнённому коридору до боковой комнаты с витражными дверьми, куда Савов вошёл уже один. Он очутился в небольшом помещении с немного аляповатыми обоями и антикварной мебелью. В нём располагались трое, насколько мог сориентироваться Гриша: хозяйка и два амбала — похоже, телохранители или, если угодно, стражи порядка. Они сидели за низким столиком, ели мороженое, пили кофе и коньяк. «Похоже, я “вовремя”», — усмехнулся про себя наш герой. Женщина, а за ней две тени поднялись ему навстречу. Аделаида Марковна оказалась высокой эффектной рыжеволосой дамой лет тридцати пяти («Но возраст скрывает», — мелькнуло в голове посетителя), красивой, несколько разрумянившейся то ли от тепла, то ли от выпитого коньяка, но с холодным расчётливым взглядом. Лишь где-то в глубине их томной голубизны таилось нечто, похожее на тоску. Всё это Гриша заметил мгновенно острым глазом художника, словно сразу нарисовал её портрет. Он слегка поклонился. Представился Григорием Савовым, художником, сказал, что недавно в этих краях, что желал бы продавать свои картины и просит помочь освоиться в Ялинске — ему рекомендовали обратиться к Аделаиде Марковне. Молодой человек старался говорить просто, но учтиво, понимая, что именно в этой примадонне сейчас для него заключено всё его финансовое спасение. Видимо, такое обращение пришлось ей по душе, хозяйка выразила живой интерес. То, что перед ней художник, и вовсе приветствовалось — видимо, такова оказалась её слабинка. Пейзажи незамедлительно явились на обозрение и заслужили одобрение.

— Ну что ж, давайте присядем, поговорим, выпьем за удачное сотрудничество, — наконец предложила Аделаида и указала Грише на кресло. Еле заметным жестом она отослала амбалов, и они остались вдвоём. — Сколько же вы хотите получать за своё творчество?

Гриша только открыл рот, чтобы пояснить, сколько он получал за этюды в N и выразить готовность к компромиссу, как она засмеялась, обнажив ряд прекрасных белоснежных зубов:

— Молчите-молчите, подождите, я сейчас.

Аделаида встала, подошла к столу у окна, достала оттуда пачку денег и положила их перед Гришей.

— Здесь шестьдесят тысяч. Достаточно?

— Но… так сразу, и… в общем, достаточно, конечно…

— Берите-берите. Я покупаю у вас эти пейзажи. Я знаю толк в живописи и, думаю, что вы для меня находка, — Аделаида снова села напротив Гриши, нагнулась над столом, заглянув ему в лицо.

Он почувствовал, как краснеет, и, чтобы не застесняться, смело встретил её взгляд, пожалуй, чересчур откровенный для первой встречи.

7

Падение произошло столь быстро, что Гриша даже не успел задуматься. Аделаида показала себя весьма страстной женщиной. Она оказалась практичной, умной, богатой и в ялинской жизни по праву занимала значительное место. Немало деловых связей и бизнес-нитей сходилось к ней, а Аделаида Марковна умело управляла ими. Эта выдающаяся женщина подходящего мужчину под уровень своего интеллекта и художественного вкуса не могла найти. Либо мышцы, либо деньги. Поэтому Гриша действительно стал для неё находкой: молодой человек с чувством в глазах и огнём в душе, умный, но зависимый — его стоило хватать и держать при себе. Правда, на трезвую голову он стеснялся, но ведь она могла позволить пить дорогое коллекционное вино и коньяк, бутылка которого стоит как зарплата госслужащего, да и за живопись готова щедро платить. Сначала встречались и пили то в гостинице, то на квартире. Гриша первый месяц умудрялся ещё к ночи возвращаться в усадьбу, но потом стал пропадать на день-два. Дома, прочухавшись, брался писать, вытесняя накопленные смрадные ощущения колористическими задачами, писал целыми днями, на природе и в своей сараюшке, обедать не ходил и вообще не казал глаз никому из Лупелиных. Однажды, не дождавшись своего «милёнка», дама-патронесса сама прикатила к нему на «Феррари», и он начал писать с неё «обнажёнку» ей же в подарок. Тимофей Макарович хотел вмешаться, но Татьяна Андреевна уговорила не трогать Гришу, потому что лучше всех понимала: такое заботливое попечение неизвестно как отзовётся, и, вполне вероятно, тогда его они могут больше не удержать при себе. Поэтому Лупелины молчали и ждали, кто с материнской добросердечностью, кто с философским долготерпением. Лето закончилось. Антонина с мужем и детьми уехали, уехала и Вероника, вернулась с моря и уже училась Глаша. Савова почти не видели: сам не заходил, к нему же заглянуть деликатничали. Впрочем, как-то в воскресный день после службы Татьяна Андреевна осмелела, взяла Глашу и, зная, что молодой человек скорей всего пишет у себя («Феррари» поблизости не наблюдалось), отправилась к нему по делу. Когда Гриша работал в мастерской, он оставлял двери открытыми, чтобы запах краски и скипидара выветривался. Воспользовавшись сим обстоятельством, дамы поднялись по ступенькам и спросили разрешения войти. Будучи застигнут врасплох, Гриша засмущался: «Какие гости дорогие…», — засуетился, извиняясь за запах и рабочий беспорядок. Татьяна Андреевна с болью в сердце заметила, что он опять похудел, осунулся и весь какой-то замученно-растерянный. Глаша обратила внимание, что лампадка погасла и попросила разрешения затеплить её заново. Конечно, Гриша согласился. Мама Таня объяснила, что у них есть дело — сделать ему заказ. Заказ? Он удивлён, ведь все Лупелины для него дороги, и он любую картину напишет им в подарок. Нет, именно заказ — тогда у него появится ответственность, и он поторопится. Они мечтают о семейном портрете: Тимофей Макарович, Татьяна Андреевна и три дочери — только так, никого больше. Что ж, он готов, но надо каждого писать с натуры, все ли смогут позировать? По необходимости, по очереди, а если надо, то в каникулы — вместе. Хорошо, пусть будет так, но он всё же настаивает подарить им любую имеющуюся у него на данный момент работу, которая им приглянется. Гриша бросился выставлять перед ними пейзажи.

— Пусть Глаша решает, — уступила дочери право выбора Татьяна Андреевна.

Девушка прошлась вдоль выставочного ряда, заметила какую-то картину, чуть выступающую из оставленных в стороне подрамников.

— А там что? — холст её внимание привлек своим размером, большим предъявленных пейзажей.

— Это тебе не надо, — тут же решительно ответствовал Гриша.

— Извини, — покраснела Глаша.

Она выбрала пейзаж с их домом, и они ушли, оставив Гришу в мучительных чувствах. Он понимал, что все Лупелины видят гнусность того, что с ним происходит, но не презирают, терпят и, пожалуй, пока ещё любят. Лучше бы презирали, лучше бы выгнали — тогда уж никаких сомнений — обратно в N и… И что? Всё опять: та же квартира с теми же рожами (и своей в их числе), поиски заказов, работа по двадцать часов в сутки, случайные связи, попойки от усталости, потом пустота в кармане и в душе — привычный, но опостылевший замкнутый круг…

А Глаша вернулась к себе в комнату, повесила картину над письменным столом и заплакала, потом стала молиться долго-долго, что даже мама стучала в дверь, звала чай пить, а она не пошла, всё молилась до успокоительной тишины в уме и в сердце.

8

Не выдержав одиночества (с Аделаидой по воскресениям они не встречались, у неё планировался день фитнес-процедур: спортзал, бассейн, массаж, парикмахерская) и самоуничижения, вечером Гриша пришёл к Лупелиным пить чай. Татьяна Андреевна уговорила его отужинать с ними, и он не стал особо возражать. Сели за стол впятером: Макар Ильич спустился скоротать вечерок, хотя он не ужинал после шести вечера по причине слабости кишечника, да сам Тимофей Макарович всегда воскресные вечера проводил с семьёй; с ними тихо, тепло и уютно. Подали запечённое мясо с фасолью и пудинг — Любовь Дмитриевна удивительно вкусно готовила. Глаша сидела напротив Гриши и с внутренним расположением, впрочем, стараясь не смутить его показным вниманием, наблюдала, как он ест. Ей всегда приятно было созерцать, как едят мужчины, и особенно голодные, она находила в этом какую-то бытовую жизненную естественность; ей нравилось, что и как вкушает папа, дед, свояк Савелий и даже маленький Семён. Гриша заметно проголодался (мама в течение дня часто восклицала: «Ах, как же там наш, он ведь, пожалуй, не зайдёт и покушать, а навязываться нельзя!»), ел сосредоточенно, кратко отвечал на вопросы и сам ничего не рассказывал. К концу трапезы порозовел, сытость и тепло (у себя он не всегда даже топил) обволокли его домашним уютом, и сие Глаше казалось правильным. Разговор шёл неспешно, всё о мелочах: Тимофей Макарович рассказывал о своём новом свечном заводе, о том, что удалось добиться инвестиций — но сдержанно, без подробностей, Макар Ильич тревожился за обстановку в мире и смены в правительстве, Татьяна Андреевна передавала новости от дочерей, этапы болезни и выздоровления маленькой внучки, Глаша — о практике в больнице и о первом присутствии на операции. Гриша всё слушал и глупо (сам понимал, что глупо, но ничего не мог с собой поделать) улыбался. Когда стали пить чай, внезапно в комнату вошла Любовь Дмитриевна, несколько взволнованная.

— Простите, что я невовремя беспокою, но всё-таки решила безотлагательно прийти, как только стало понятно, что Иван Петрович не сможет завтра везти Глашу в город. Радикулит-то его с утра донимал, а к вечеру так в поясницу вступило — не согнуться, не разогнуться. Я натёрла своей мазью с сабельником, лежит покамест бедненький. За сутки очухается, дай бог, но завтра никак не может работать — избавьте уж его, бога ради.

— Не волнуйтесь, Любовь Дмитриевна, любезная вы наша, извинения тут ни к чему, пусть Иван Петрович выздоравливает. Что-нибудь непременно придумаем. Правда, Тимоша?

В этом «Тимоша» прозвучало столько почтения и нежности, что никак не могущий привыкнуть к семейному укладу Лупелиных Гриша слегка вздрогнул и посмотрел на маму Таню с изумлением.

— Я могу взять дочку с собой, когда поеду на работу. Посидит у меня в офисе часик-полтора, ничего страшного. Или… вот, Григорий может отвезти её к урокам. Ведь, если я верно помню, ты неплохо правишь лошадью?

— Я? То есть… конечно, я могу…

— Гришенька, — мама Таня с улыбкой посмотрела на него, — тебе не трудно будет? Это надо рано выезжать, часов в семь, да и Ласка с норовом, не то что Буран, справишься ли?

— Я правил Лаской, мы же ещё летом с Ильиными катались.

— И правда, как я забыла! Но ведь Глашу ещё забрать нужно — во сколько, доченька?

— В пятнадцать сорок.

— Хорошо, у меня есть дела в городе, ну и порисую, если что…

— Ласку у Фёдоровых на день можно оставить, я адресок черкну, — как уже о решённом добавил Тимофей Макарович.

Так неожиданно у Гриши появилось дело, предстояло везти Глашу в медучилище. У Лупелиных наличествовал «Форд», но хозяин эксплуатировал его с утра до ночи, вторую машину он не считал нужным заводить, ибо Петрович прав не имел и легче справлялся с повозкой. Зимой, когда хорошая грунтовая дорога покрывалась снегом, Глашу довозили до автобуса, и дальше она добиралась сама.

Утро в начале ноября тёмное и морозное. Снега ещё нет, но чувствуется, что он на подходе, что зима вот-вот вступит в свои права. Ласка фыркает, переминается — кобыла молодая, не больше года в упряжи. Фонари хорошо освещают и двор, и коляску, Гриша уже в возницах, одет тепло — возможно, целый день придётся провести на улице, промозглой и ветряной. Заработанные деньги потратил на зимнюю одежду — приехал ведь летом, да и в городе пообносился, гол был как сокол. Второпях выбежала Глаша, поправляя на ходу берет и одёргивая любимую цигейковую шубку. Гриша подсадил её: