Камушки

Глаша спрыгнула с повозки и побежала по тропинке. Настроение сложилось хорошее, словно на крыльях летела. Издали ей показалось, что Гриша рубит дрова, но, пробегая мимо, она его не заметила. Куда же он подевался? Интуитивно подошла к дровянику, также интуитивно тихо, на цыпочках, заглянула за угол. Молодой человек стоял там, почти сливаясь с замшелой тенью стены. Они встретились глазами: во взгляде Гриши оказалось столько боли, душевной муки и даже отчаяния, что она всё поняла, а больше всего, что ему сейчас нужна помощь. Посмотрев вниз, увидела текущую по рукаву свитера кровь, как можно осторожнее дотронулась до него:

— Пойдём, я посмотрю.

Гриша прерывисто вздохнул и послушно двинулся за ней.

— В дом? Нет? Хорошо, тогда к тебе.

В мастерской Глаша усадила его на табурет, закатала рукав и побежала за аптечкой. Гриша сидел молча, голова кружилась, но думал только о том, как бы ему на неё не дышать, ведь наверняка от него несёт перегаром — уж он-то знает, как это бывает… Поднял глаза и опять увидел лик жалеющей Богородицы.

Девушка вернулась, обработала рану и наложила повязку. Гриша не стонал, только вдыхал запах её волос, чуть морозный и шампунный, таких пушистых, таких родных волос. Глаша тоже ничего не говорила, только по делу: «поверни так», «приподними» и т. д. Закончив, спросила, кружится ли голова.

— Пускай кружится, — ответил хрипло и, помолчав, — спасибо.

Глаша улыбнулась:

— Ну, тогда я пойду. Тебе надо выпить крепкого сладкого чая. Придёшь к нам?

— Нет… здесь выпью.

— Завтра в это же время приду на перевязку. Будь дома.

Глаша ушла, и вместе с ней ушёл запах её волос, чуть морозный и чуть шампунный. И хорошо, что ушла, потому что его сразу начало тошнить.

Только возвратившись домой, девушка почувствовала лихорадочное волнение, на мамин вопрос ответила, что Гриша поранил руку при рубке дров, и она ему её перевязала, что ужинать он не придёт и что, судя по всему, лучше его сейчас не трогать. Татьяна Андреевна согласилась, хотя распереживалась. Тимофей Макарович, вернувшийся к ужину, нашёл своих семейных несколько не в себе. Поинтересовавшись, в чём дело, пожал плечами: «Колбасит вашего любимица — вы ему не поможете, сам должен выпутаться. Пришёл бы ко мне, я бы ему давно работку нашёл, но гордецу треба самому…» Татьяна Андреевна набросилась на мужа, уверяя в необходимости проявлять снисходительность к сироте, а Глаша ушла к себе, где, чувствуя острую сердечную потребность, стала со слезами молиться в своём уголке у маленького аналойчика с молитвословом и Евангелием, у трёх любимых икон: старинного, ещё от деда с бабой, Смоленского образа Божьей матери, Спаса Нерукотворного, вырезанного из журнала, и Рождества, подаренного на день рождения сестрой Тоней. После тёплой молитвы девушка заснула мирно и безмятежно, утром отправилась на учёбу с уверенностью, что Господь всё управит. Возвратившись вечером из города, зашла к Грише. Удивилась порядку в мастерской — видно, весь день всё тёр и мыл. Возле дверей стояла какая-то упакованная картина больших размеров. Гриша ждал свою врачевательницу, но выглядел то ли грустно, то ли серьёзно. Почти молча сделали перевязку. Глаша спросила, зайдёт ли он сегодня к ним. Видимо, поколебавшись, ответил, что зайдёт выпить чаю. Уже у порога девушка обернулась, не выдержала:

— Ты хоть ешь что-нибудь?

Гриша открыл было рот, словно хотел ответить, но вымолвил только:

— Иди, Глаша.

Он действительно пришёл чуть раньше ужина, хозяин ещё не вернулся, и они сели пить чай втроём. Татьяна Андреевна всё причитала, что Гриша похудел и побледнел: «Кушать надо, голубчик, кушать. Мужчины должны хорошо кушать. Ты заглядывай к нам запросто, чаще приходи, мы все тебе рады», — но молодой человек не воодушевлялся от этих слов, почти ничего не ел, только выпил три чашки чая, а когда Глаша ловила его взгляд, читала в нём непонятную и столь ему несвойственную угрюмую непроницаемость. Гриша посидел с полчаса, потом решительно откланялся и вышел, оставив дам в недоумении, но так как почти сразу вернулся с работы Тимофей Макарович, то их внимание переключилось на хозяина и его новости.

А Гриша зашёл в мастерскую, но даже не стал включать свет. В темноте мерцала лампадка, и юноша дрожащей рукой перекрестился, чуть ли не впервые со смерти матери, взял упакованную картину и вышел. На улице стоял лёгкий ноябрьский морозец, землю припорошило снегом, и благодаря этому, хотя стемнело, дорога хорошо просматривалась. Пройдя вперёд, он заметил фары машины хозяина усадьбы и спрятался в кустах, считая за лучшее им не встречаться. Потом шёл пешком до станции и сел на автобус до Ялинска. И вот почти в девять вечера Савов в городе; не мешкая, направляется в гостиницу, Аделаида сейчас там, он знает. Как два месяца назад, проходит прямо к ней в кабинет, но только пропускают теперь свободно — знают его — чай, в фаворитах. Как два месяца назад, она — со своими амбалами и с кофе на столе, Гриша ведёт глазами — Аделаида их отсылает. Что-то здесь не так, любовник приехал слишком рано, они ведь только вчера расстались. Ах, картина?

— Это тебе. От меня подарок.

Гриша видел удивление на её отёкшем, но тщательно загримированном лице — бессонные кутежи сказывались и на ней.

Он развернул картину, портрет обнажённой натуры.

— Разве ты его закончил?

— Закончил. Мы больше не будем встречаться: ни здесь, ни в мастерской. Не надо больше ничего у меня покупать, не надо продавать. Я найду себе другую работу. Художником теперь не имею права оставаться, а с тобой расстаюсь. Прости, если причинил тебе боль.

По мере того, как Гриша говорил, Аделаида менялась в лице: глаза и губы начали сужаться, лицо сначала побледнело, а потом запунцовело. Никогда не видел художник её настолько взбешённой, даже трясущейся от негодования.

— Прости?! Да кто ты такой? Хоть понимаешь, что я для тебя сделала? Я тебя из дерьма вытащила, твою мазню бездарную продвинула. Кому ты со своей живописью нужен и что вообще умеешь? Да тебя без меня ни на какую работу не возьмут, даже дворником! Ты мне пятки лизать должен: ел-пил-жил за мой счёт, а теперь гением возомнил? Али глаз на молодуху положил — видела я её, — а я уж не так сладка показалась?!

Аделаида теряла над собой контроль, опустившись до бабских визгливых нот, но всё же Гриша постарался уловить паузу в неиссякаемом запале ругани, поношений и презрения:

— Я заслужил все эти слова, безусловно. Прощай, — и удалился.

— Кирилл!!! — услышал он в спину призыв, и оба амбала влетели в кабинет, едва не сбив молодого человека с ног.

Выйдя на улицу, Гриша огляделся по сторонам, засунул руки в карманы, поёжился и под мелко падающим снежком медленно побрёл прочь. То, что Аделаида захочет отомстить, яснее ясного. Только как? Во всяком случае, жизнь его теперь гроша ломанного не стоит и конкретной цели не имеет… Настигли его не сразу, дали отойти подальше от гостиницы. Наконец, он услышал, что догоняют.

— Эй, Григорий, постой, разговор есть, — это её амбалы, двое. — Слушай. Аделаида Марковна говорит, что так просто уйти нельзя, ты ей должен. Двести тыщ гони, одним словом.

Гриша повернулся к ним. Вокруг пусто и тихо — в маленьких городах к вечеру жизнь быстро замирает, у них в N не так.

— Ну, чё молчишь? Ты чё, нас не уважаешь?

Удар последовал профессиональный, боксёрский, сразу под дых, а потом чем-то по голове. Падая, Гриша не успел заметить даже звёзд над головой, а вскрикнуть тем более. Они некоторое время били и пинали его, лежавшего уже без сознания. Потом один сказал:

— Пошли быстро отсюда.

Другой:

— А может… — достал нож. — Аделаида Марковна сказала…

— Это она сгоряча. Зачем нам перо на шее? Докопаются, не отмажемся, и Аделаида не спасёт. А так, если что — подрались малость на сексуальной почве, а замёрзнет — его проблемы.

И две фигуры, сплюнув по сторонам, растворились в темноте города.

10

Это произошло в пятницу. По субботам Глаша училась, но до двух. Вернувшись домой, она хотела зайти в мастерскую, сделать Грише перевязку, постучалась — никто не ответил, подумала уйти (может, на этюдах?), но почему-то толкнула дверь — сараюшка на ключ не запиралась, только изнутри на крючок, и, когда хозяин отсутствовал, стояла открытая. Мастерская встретила девушку тишиной и холодом (видно, ночью и утром не топил), но ведь сейчас невозможно не топить. Она включила свет: всё так же, как вчера при перевязке, только упакованной картины нет. Но что-то не так же, как-то тревожно и очень-то аккуратно. Глаша ещё раз обвела взглядом комнату. На столе, у по-армейски заправленной кровати, точнее, дивана, что-то лежало, девушка подошла: паспорт Гриши и вложенные в него деньги, двадцать тысяч. «Наверное, всё, что есть», — подумала средняя Лупелина. На сердце стало как-то нехорошо. Значит, не сбежал и не на этюдах — этюдник в углу. Может, к той красавице поехал? Может, но почему оставил паспорт и деньги на виду? Глаша вышла, прикрыла дверь и вернулась домой. Мама очень уютно сидела под абажуром, ремонтируя отцовскую рубаху.

— Вот и ты, родная. Давай пообедаем, а то уж на вечернюю скоро ехать. Завтра Казанская, так её люблю, так люблю.

— Мама, ты сегодня Гришу не видела?

— Нет, — задумчиво протянула Татьяна Андреевна. — А что случилось?

— Может, и ничего, — стараясь казаться спокойной, ответила Глаша. — Просто я хотела ему перевязку сделать, а его нет.

— Ну, наверное, на этюдах, спешит писать, пока не стемнело.

— Этюдник в мастерской.

— А он, может, карандашом.

— Оба этюдника в мастерской. Всё очень убрано, а на столе — паспорт и деньги.