Камушки

— Ах, Глашуня, брось, ведь бывало, что и на два дня пропадал. Эта вертихвостка — отец говорит, она полгорода в руках держит, — совсем его окрутила. А зачем ему к ней деньги и паспорт возить, так и укатил — обычное дело…

— Нет, мама, всё не так, и не похоже, как обычно.

— Откуда ты знаешь, как обычно?

— Я не знаю, но ощущение тревожное.

— Глашуня, тебе надо меньше думать о мужчинах такого возраста и такого положения, как Григорий. Лучше собирайся в храм. Может, подумаем о том, чтобы завтра вместе причаститься?

— Извини, мама, я как-нибудь в другой раз.

Пообедали почти в молчании, каждый думая о своём.

В четыре Петрович повёз на Всенощную. Тимофей Макарович подъезжал позже, почти к помазанию. На обратном пути Глаша опять заглянула в мастерскую — пусто.

— Что такое? — поинтересовался отец.

— Да она волнуется, что Гриши целый день нет, а этюдники на месте, и паспорт с деньгами на столе.

— Действительно, странно. А ночью что?

— Неизвестно. Вечером накануне с нами чай пил.

— Подождём до утра. Знаешь, Глашуня, он ведь человек несемейный, может и заночевать где-нибудь, — отец ласково приобнял дочку за плечи.

Перед сном обычно немногословный Лупелин заметил жене:

— В последнее время Глаша с Гришей сдружились. Ему, возможно, это на пользу, а вот насчёт неё я не уверен…

— Глупости, у них братские отношения — уж я-то знаю. Хорошо бы он женился поскорее на этой крале, к которой мотается, — всё лучше, чем по разным девкам таскаться…

Тимофей Макарович помолчал, потом сказал: «Посмотрим» — и выключил свет.

Рано утром, едва родители встали, Глаша тревожно сообщила: «Гриши нет» — и схватила отца за рукав: «Папа, надо что-то делать!»

— Хорошо, я отвезу вас на литургию, а сам заеду в милицию и обзвоню больницы (их в Ялинске две), — Тимофей Макарович понял и сам: что-то действительно случилось.

— Папа, можно мне тоже в больницы. Я практику там проходила, постараюсь выяснить всё.

— Дочура, если надо будет кого-то опознать, тебя не пустят — ты несовершеннолетняя. Помолись лучше с мамой.

На том и порешили. После литургии обе женщины вышли из храма и увидели, что «Форд» уже ждёт их. Обеим не терпелось получить информацию из первых рук. Они сели в машину.

— Нашёл, — сразу сообщил отец и изложил подробности.

Поиски начал с больниц, по времени: вечер пятницы — утро воскресения. Оказалось, за этот период поступили трое мужчин без документов, один вчера вечером скончался. Лупелин поехал в морг. К его большому облегчению, то оказался не Гриша. Во втором случае повезло сразу — в первую городскую ночью на субботу доставили молодого человека без сознания. Другой мужчина, не имеющий определённого места жительства, имел за плечами не меньше полувека и в голове достаточно сознания, чтобы исхитриться остаться на койко-месте как можно дольше. Тимофей Макарович поехал в «первую» и опознал Гришу. Случай нарисовался исключительный. Какой-то прилично выпивший мужчина, выйдя из бара, брёл по тёмной улице, поскользнулся на обледке и рухнул прямо на человека. Еле поднявшись, вышел на проезжую часть, чуть ли не бросился под машину и, когда водитель в гневе выскочил, заплетающимся языком выдал, что «там лежит кто-то или труп». Шофёр не послал его куда подальше, а решил проверить информацию и действительно нашёл ещё теплого, вполне прилично одетого, без сознания молодого человека. Не имея с собой телефона для вызова скорой или милиции (дома забыл — такое тоже случается, а ехал, между прочим, к своей девушке), доволок обнаруженную находку до машины — пьяница тем временем скрылся — и довёз до больницы. Имя сего благодетеля сохранилось в полицейском отчёте (надо с ним непременно связаться). Нашли Гришу вовремя, пролежи он всю ночь на уличном морозе, неизвестно, выжил ли. Тимофей Макарович успел поговорить с врачом, принявшим пострадавшего. Пролом черепа, множественные побои, сломано ребро, руки-ноги целы. Вроде трезвый, и наркотика в крови нет. Операцию сделали быстро, в сознание пока не приходил. Вот такие накопились известия у Лупелина. Татьяна Андреевна заплакала, Глаша стала её успокаивать, хотя сама шмыгала носом. Отец деловито распорядился: «Сейчас надо в больницу и милицию — и туда и туда едем все вместе». Перекусили в кафе, доверились главе семейства и всё делали, как он велел. Сперва поехали в милицию и там дали показания: кто такой, где живёт и на каких правах, чем занимается, когда видели последний раз, когда забеспокоились, есть ли подозрения. Потом — в больницу. К Грише их не пустили, он находился ещё в реанимации и в сознание не приходил. Потеря крови несущественная, и сердце справлялось. Когда можно его навещать? Им сообщат. Потом искали водителя-спасителя (нетрезвый пешеход как в реку канул). Он всё подтвердил. Хотели отблагодарить — не взял, любой мог бы оказаться в подобной ситуации. Уже далеко в потёмках возвратились домой.

11

Ноябрь вступил в свои права — темно, холодно, малоснежно. На смену ему пришёл декабрь: морозный, снежный, постный. Два месяца продержали Гришу в больнице. Лечили хорошо, грешно жаловаться. Через пять дней разрешили навещать, и первое время ежедневно кто-нибудь к нему приходил. Сперва Тимофей Макарович договорился об отдельной палате, но, когда Гриша стал лучше соображать, спросил: «Почему?» — и велел перевести себя в общую. Так же устроилось с визитами. Женщинам заявил, что нечего, мол, ко мне бегать, достаточно раз в неделю. Татьяна Андреевна стала приезжать по вторникам, чтоб не в постный день лакомым побаловать — у больных же послабление; Глаша после учёбы заезжала по четвергам и субботам, оправдываясь: «От училища недалеко»; а в воскресение после литургии — все вместе. Гриша стал немногословен, с Глашей порой и вовсе груб. От той приветливости, что отличала их осенние совместные поездки, не осталось и следа. Приходила к нему милиция снимать показания о нападении, но дело забуксовало. Допрашивали и Аделаиду Марковну, и её телохранителей. Последние запаниковали, но сама их приструнила: «Не трусьте — не заложит». Ссору скрыть не удалось — слишком много свидетелей засветилось, но дело житейское, а после перепалки Аделаида из гостиницы не выходила. Очевидцев драки не обнаружилось, сам потерпевший претензий ни к кому не имел — так дело и зависло.

Когда Глаша выпросилась по субботам на практику в первую городскую на хирургию, Гриша воскликнул: «Ещё чего! Ты что, уколы мне делать собираешься?» Девушка рассмеялась: «До уколов нас ещё не допускают. Буду учиться капельницы ставить, и по мелочам: утки выносить, инструменты стерилизовать, ну и клизмы…»

— Клизмы не надо, как-нибудь справлюсь, — язвил пациент. — А с капельницами, так и быть, тренируйся, сколь нужно…

Часть 3. Три разговора 12

Разговор первый

Гриша полулежит на больничной койке. У него опять кружится голова, и выйти в коридор не представляется возможным. Глаша сидит рядом и рассматривает наброски.

— А это кто?

— Это — Лёшка из детской палаты.

— Которому руку раздробило?

— Ну да, но он очень вертлявый — минуту смирно не посидит.

— А это Жень Женич?

— Он.

— Похож, даже тройной подбородок так же выпирает… Ух ты, а это с гинекологического?

— Спускался на первый этаж: они в очереди в буфет стояли — колоритная группочка. Ты матери говорила, что по субботам на хирургии дежуришь?

— Нет. Она думает, что на неврологии.

— Почему не скажешь?

— Думаю, ей не понравится… А это старшая медсестра?

— Угу. Ишь ты, всех угадала.

— А что тут угадывать — похожи ведь. Рисуй, Гриша, в сём твоё призвание, твой талант. Ты на другой работе затоскуешь.

— Не заработать живописью. Так, одно прозябание.

— Какой-то выход должен найтись, раз тебе Господь дар определил, то не просто так…

— Для начала нужно отсюда выкарабкаться. Ты матери скажи, чтобы мандарины принесла, их Лёшка очень любит, а его родители не больно балуют. Только не говори, для кого, а то килограммов пять привезёт. Штук десять достаточно.

Сосед по палате, вострый на язык, болтун и балагур с переломанными ногами, сперва всё приставал к Григорию: «О, невеста твоя идёт!» — на что тот отвечал: «Глупости говоришь, Иван. Посмотри на меня — каков я жених: лысый, тощий, всё тело в синяках, вместо живота — кровоподтёк, башка треснутая, тошнит да из стороны в сторону бросает (ещё нечто добавил, но мы сделаем вид, что не расслышали) — а тебе всё жених. Ведь сам видишь — девушка сердобольная, всех жалеет, а таких, как я да ты, больше всего. Будь мы с тобой здоровые и красивые — не взглянула б на нас». Сосед согласился, Глаша действительно со всеми обращалась с добротой и лаской, небрезгливо и улыбчиво, а ему, Ивану, даже папиросы приносила.

Разговор второй, с Татьяной Андреевной

— Гришенька, как ты тут? Я мандаринчиков привезла да блинков домашних. Может, сам поешь, может, соседей по палате угостишь.

— Мам Таня, не надо мне жирного — я же говорил, тошнит беспеременно, то печень подбитая, то голова.

— Ох, да как же тебя угораздило? Сознайся, твоя цаца руку приложила?

— Уймись, мам Тань, ты ж не из милиции.

— А мы-то как испугались! Тебя всё нет и нет. Глаша первая забеспокоилась, а я ей не верила… Да ладно, что было, то было. Я вот о чём поговорить хотела. Тимоша узнавал: доктор советует, после больницы надо на реабилитацию. Здесь есть реабилитационный центр — да ты знаешь, на втором этаже. Может, полежишь там денёчков десять, как выпишут, помогает?