Камушки

— Дорого.

— Ну, надо что-то заплатить, не без этого. Тимоша поговорит с тобой, мы заплатим — когда-нибудь отдашь, Бог даст. Просто надо сразу на процедуры всякие, эффект больше.

— Хорошо, мама Таня, я подумаю.

Разговор третий, с Тимофеем Макаровичем

— Ну что, герой, как лечение?

— Спасибо, товарищ майор, бодрым темпом.

— Да, вижу, опухоль спадает… Ну и красавец стал, скажу тебе, у нас в армии таких и после рукопашного боя не всегда сыщешь.

— Потому что у вас бои на равных, а я и сгруппироваться не успел.

— Или не сумел?

— Не захотел.

— Решил пострадать?

Гриша не ответил, перевёл разговор на другую тему.

— Татьяна Андреевна говорила, вы хотите меня на реабилитацию пристроить?

— Думал. Согласишься?

— Пожалуй, да, если это помогает. Надоело за стенку держаться.

Таким образом, отлежав в больнице полтора месяца, Гриша перебрался в реабилитационный центр, где провёл ещё две недели, а в начале января, почти без синяков и с ёжиком на голове, но всё ещё с головными болями и тошнотой, вернулся в усадьбу, как раз к Рождеству и рождественским гостям. Приехали Антонина с мужем и детьми да Вероника на каникулы. Это получилось кстати, выздоравливающий художник решил пописать кое-кого для семейного портрета — Татьяна Андреевна от заказа не отказывалась.

На Рождество удалось всех вывезти в церковь — и даже Гришу, потом накрывали большой праздничный стол. Татьяна Андреевна светилась от счастья — столько радости сразу: все дочери собрались, муж, зять, внуки, Гришу выписали — и Рождество! Усадьба наполнилась шумом, детскими голосами, санями, лыжами, коньками. Появились подарки под ёлкой. Их принесли в ночь на 7 января, только все спали и ничего не видели, лишь девочка — кажется — слышала сквозь сон звон колокольчиков, но она не совсем была уверена. Однако подарков оказалось так много, что досталось всем, даже Грише, Макару Ильичу, Петровичу и Любови Дмитриевне.

13

Но рождественские каникулы — не летние, пролетают быстро — глядь, вот уже гости собираются уезжать. У детей подозрительно увеличивается количество и тяжесть ручной клади, но эти маленькие террористы упорно отказываются урезать свои аппетиты, отчего в последние перед отъездом два дня сия тема настолько затмила все остальные, сообщая о себе, с одной стороны, оглушающим рёвом и возмущёнными восклицаниями — с другой, что возникла опасность не уехать никогда. Савов успел сделать несколько этюдов с Вероники и Тони, надеясь ещё пописать их при солнечном освещении, как только композиция окончательно созреет.

Накануне расставания за вечерним чаем Гриша неожиданно сказал: «Мне надо уехать. На сколько, не знаю — есть дела в городе», — чем, естественно, вызвал у хозяйки, да и у некоторых других членов семьи, вполне предсказуемое лишение дара речи.

— Мама, ты не волнуйся, — Антонина решила пояснить ситуацию. — Мы всё обсудили, только не хотели вас волновать заранее. Он с нами поедет, мы одно купе зарезервировали, поместимся. И в городе, если что, наша семья Грише всегда рада — переночевать пустим, и покушать, и постираться.

— Так ведь… — Татьяна Андреевна растерялась. — Ты вернёшься, Гриша?

— Надеюсь, — ответил молодой человек и почему-то посмотрел на Глашу, для которой известие об его отъезде стало неприятной неожиданностью. После выписки они практически не оставались наедине, не сказали друг другу и десятка слов, даже с Вероникой и Тоней Гриша общался больше и охотнее, чем с ней. А Татьяну Андреевну и вовсе этот отъезд пугал. Только-только, как ей казалось, её подопечный пообвык, отогрелся у домашнего очага, немного оправился от травм душевных и физических. А как хорошо, как весело все вместе строили снежную крепость, катались на санях (у Лупелиных сохранились аж двое финских саней!) и лыжах! Что будет теперь, что ждёт его в N, трудно предугадать. Бывшие друзья-художники, эта страшная квартира, его девица — вдруг опять засосёт, он ведь такой слабохарактерный — она-то знает! Ах, мама Таня уже принялась переживать!

Последний гостевой день в усадьбе пролетел мгновенно, суматошно, сумбурно, в сборах, слезах, детских и маминых. Гриша старался никому на глаза не попадаться и особенно избегал остаться наедине с Глашей. Её это повергло в уныние, хотя за хлопотами девушка не успевала вполне предаться жгучим страданиям. Родители поехали на вокзал, но Глаша отговорилась усталостью, и её оставили дома. Видя, что Гриша не намерен сказать ей на прощание ни единого тёплого слова, она, надеясь, что никто не заметит, за несколько минут до отъезда убежала к себе и там расплакалась от обиды и разочарования. Знай девушка, как в это время терзался её мучитель, ей, возможно, стало бы ещё горше, но она о подобном положении вещей не догадывалась.

14

Гриша поехал почти налегке. Взял лишь три этюда и несколько пасхальных открыток, на которых тоже подрабатывал. В поезде все утихли, дети спали, взрослые долго беседовали. Савелий советовал Грише разные варианты заработков, Тоня советовала скорее жениться («Знаешь, у меня есть одна однокурсница, очень миловидная и скромная, правда, с ребёнком, но зато квартира однокомнатная…»), дети, проснувшись, теребили морским боем и кукольной феерией — так и доехали. На вокзале расстались. Гриша сразу направился в художественный салон к бывшему однокласснику. Работы его купили, но деньги можно получить только в конце месяца. Оставив этюды («Всё-таки ты, Савов, талантище») и открытки, поехал домой — в то место, где, собственно говоря, имел прописку с ещё двумя такими же горемыками, как в коммунальной квартире. Там его встретили если не с распростёртыми объятиями, то весьма приветливо. Ничего не изменилось: Димка спал пьяный, Зурбан «ваял» «Блудного сына», Колян и Гоша одновременно курили, пили кофе и чертили архитектуру, на его кровати полулёжа бренчал на гитаре какой-то новый жилец. Гриша шуганул его и завалился спать. Проснулся к вечеру от вездепроникающего запаха жаренной картошки. Когда здесь жил Савов, её всегда жарила Вера. Неужели она? Гриша прошёл на кухню. Нет, какая-то другая… блондинка. Улыбнулась ему. Савов вернулся в комнату. Почти ничего не изменилось, только Димка проснулся и плескался в ванной. Гриша подошёл к Зурбану: «А Вера где?» — Зурбан посмотрел на него, прищурясь, потом обтёр кисть, кивнул: «Пойдём, чай попьём». Прошли опять на кухню. Вместо чая на столе появились две бутылки пива, услужливая девушка поставила картошку.

— Вера теперь с Максом… Ты его видел?

— Видел.

— И что, он тебе ничего не сказал?

— Ничего.

— Ей с ним хорошо. У него квартира — шик, с матерью, правда… Приходила где-то с месяц назад, о тебе спрашивала. Говорила, что Макс на ней жениться обещал…

— А с работой как?

— Да ерунда всякая. Вон пацаны проект готовят; если примут, уедут в Башкирию. Димка педагогом устроился, но чегой-то пьёт много, как бы ни турнули… А ты надолго?

— Поживу пока. Там тоже с работой не рай. Что-нибудь здесь попробую.

— Я спрошу у пацанов. Вон Федот набрал с жадности кучу заказов, а сам не успевает — авось, поделится. Правда, скукота, сплошной штамп, никакого творчества, на фарфоре — и то интереснее.

Помолчали.

— Я ведь, Зурбан, виноват перед тобой. Помнишь, в позапрошлом году в посольстве работал? Ещё все тогда на нуле сидели.

— Помню, кирдык повис знатный. Хорошо, брат помог.

— Этот заказ ведь тебе дать хотели, а я увёл — гад, одним словом.

— А сейчас совесть замучила?

— Получается, так.

Помолчали.

— Справедливо всё. Моя тоже не чиста. Это ведь я заложил вас в десятом, когда вы в мастерской ночью Новый год справляли. Меня не позвали, вот и отомстил. Шумиха поднялась, тебя с Димкой чуть из комсомола не попёрли…

— И попёрли бы, если б комсомол не накрылся.

— Замажем?

— Окей, друг.

К Максу Гриша пришёл уже назавтра.

— Что ж ты мне вчера про Верусю не сказал?

— У нас мигом просвечиваешься, и говорить необязательно.