Камушки

18

Жизнь шла своим чередом, Тимофей Макарович выкупил свечной завод в Грачкино и занялся реорганизацией объекта. Татьяна Андреевна, женщина деятельная, трудилась по благоустройству домашнего быта и шила внукам одежонку на лето, так как по натуре своей была рукодельница и собственноручное шитьё предпочитала купленному. Ещё с зимы они с дедом «заболели» идеей зимнего сада и сейчас пожинали плоды своего усердия, а также множили рассаду, хотя дед больше помогал указами и советами, чем практически — годы не те, но дух ещё бодр. Глаша училась, по субботам дежурила в больнице, ездила с матерью на великопостные службы (иногда Гриша составлял им компанию), а по утрам в воскресение разглядывала себя в зеркало, но потом вздыхала и убирала сие правдивое стекло в ящик стола. Гриша написал Тимофея Макаровича и Татьяну Андреевну, скомпоновал портрет, осталось попозировать Глаше. Он хотел её посадить на улице, но погода стояла холодноватая. Вплоть до Пасхи. По традиции поехали на ночную службу. У Гриши сохранились отрывочные воспоминания детства об этом празднике, но на ночной службе и крестном ходу он ни разу не присутствовал. Они опоздали и в храм не попали, остались стоять на улице. Сначала ощущались тяжесть, темнота и зябкость. Народу собралось много. Хозяин затерялся где-то в толпе, а женщины держались возле молодого, лица у обеих выражали ожидание и серьёзность. Сам Гриша ничего не чувствовал, но стоять возле Татьяны Андреевны и Глаши казалось приятным, он даже предложил им свою куртку, видя, как те топчутся на месте, пытаясь согреться, но они возмущённо отказались — им вовсе не холодно! Наконец распахнулись врата храма, из него потекла огоньками река таких же ждущих и серьёзных лиц. Пели: «Воскресение Твое…» Пошли крестным ходом. Пошёл и Гриша со свечой. И пока он шёл, что-то случилось с душой. Даже не заметил, как влился в реку общей молитвы: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» — а в носу и глазах щипало-щипало…

19

После Пасхи сразу потеплело. Гриша начал писать Глашу. Так как она светлое время суток училась, опять же, как с Тимофеем Макаровичем, остановились на воскресении, после обеда по два часа с двумя перерывами. Глашу в чёрно-синем вельветовом платье в мелкий цветочек с белым кружевным воротником художник посадил в три четверти к солнцу и позволил читать книгу. Писал Гриша обычно молча, в тишине, без всяких развлекаловок — так он легче сосредотачивался. Глаша оказалась некапризной (не то что мама Таня!) и вполне добросовестной натурой — Гриша получал искреннее удовольствие от работы, откровенно любуясь девушкой. Время пролетело так быстро, что оба не желали расставаться и томиться до следующего воскресения. Отпуская разрумянившуюся девушку домой отогреваться горячим чаем, Гриша не удержался и воскликнул: «Ах, Пушистик, какая ты всё-таки красивая!» — чем ввёл ту в страшное смущение, ибо до сих пор она подозревала совершенно противоположное, а услышала первые по-настоящему восторженные слова, обращённые к её внешности. Впрочем, вернувшись в свою комнату, дабы переодеться, девушка пришла к выводу, что весьма обольстилась, т. к. слова Гриши обозначали не что иное, как обычную радость художника от созерцания гармоничной цветовой гаммы. Подобный вывод позволил ей при следующей встрече не смутиться до степени потери речи. На самом деле Глаша не обладала настолько низким мнением о своей внешности, но чувство красоты казалось девушке прерогативнее даже некоторых душевных качеств, даром Божиим, которым лично она не отмечена. Видев в своей жизни не так уж мало, как ей представлялось, красивых женщин и девушек, признаками подобного дара считала те внешние проявления, которые у неё отсутствовали: высокий рост, благородная бледность кожи, огромные глаза с длинными ресницами, осанка балерины, тонкий нос и узкое лицо. Вышеупомянутым объясняется и то, что она простила Грише его связи с прелестницами: и Аделаиду, которую видела собственными глазами, и ту неизвестную девушку с толстой косой из N, которую её мама описала как настоящую русскую красавицу. Гриша — художник: как он мог не любоваться подобными дарами? Иное ей в голову не приходило. Она — не его песня, тот поцелуй — случайность, вызванный минутным желанием пошутить над маленькой круглолицей девчонкой с доверчивым милым выражением. Он, конечно, уже забыл о давнишнем приключении. Некоторым юношам, Глаша видела и понимала, она всё-таки нравится: и в школе соседу по парте, её несостоявшемуся ухажёру Виталию, да и в больнице иные пациенты практически объяснялись ей если не в любви, то в симпатиях, но подобное — ерунда, просто дань молодости и сердечной отзывчивости. Как хорошо сложилось у мамы с папой, как им повезло друг с другом! Тоне тоже повезло, они с Саввой — прекрасная пара. То, что Тоня ничуть не выше её, не бледнее, да и поокруглее будет — не вселяло в её душу никаких сомнений, настолько сестра казалась Глаше взрослой, доброй и умной, в общем, Тоней с большой буквы.

В следующие воскресение, после позирования, Гриша и Глаша вместе пошли пить чай в дом — день случился ветреный и оба чуть продрогли, да и, честно говоря, трудно расставаться. За чаем молодой человек выразил желание ещё одно воскресение писать Глашу, если никто не возражает.

— Гриша, но ведь в следующее воскресение у Глаши день рождения, мы хотели устроить небольшой пикничок на природе, у малого озера, там так мило и довольно сухо — это обсуждали после Пасхи, ты не забыл?

Нет, Гриша не забыл, но неужели… всё столь быстро…

— Мы, — продолжала Татьяна Андреевна, — хотим пригласить весь её курс и друзей из деревни — пусть молодёжь повеселится. Ты, Гриша, умеешь жарить шашлыки?

— Было дело, приходилось.

— Так, может, возьмёшь на себя попечение о шашлыках?

Гриша согласился. Позирование решили перенести на утро субботы — Глаша предполагала отпроситься на этот день с дежурства.

20

В Сучково имелось два озера: Большое и Малое — их так и называли. У Большого даже сделали «пляж», там же ошивались рыбаки, и народ понастроил бани вокруг. Малое располагалось глубже в лесу, от Сучково добираться неудобно и долго, а от усадьбы шла хорошая тропа. Поэтому гостей довезли (некоторые сами дошли) до усадьбы, и уже оттуда кто пешком, кто на телеге — до Малого озера; для купания оно не слишком годилось, а для пикника — отлично, особенно если комаров попугать. Тимофей Макарович, Гриша и две девушки-активистки приехали на «Форде» заранее, чтобы всё подготовить. Программа намечалась обширная: шашлыки, чай на костре, катание на лошадях и лодках, волейбол и бадминтон, песни, вечерний костёр.

Пока Гриша насаживал шашлыки (жена Петровича мариновала мясо по собственному рецепту без уксуса) и готовил костёр, Тимофей Макарович и Петрович поставили навес над столом, сложили дрова для большого вечернего огня. Девушки выгружали продукты, расстилали на траве большие скатерти, расставляли на них посуду и украшения. Тимофей Макарович накачал большую резиновую лодку. Ещё накануне они втроём с Петровичем и Гришей сколотили настоящий плот, который дожидался в камышах своих первых озеропроходцев. Лошадей чуть попозже обещали пригнать из Грачкино. День выдался почти совсем по-летнему тёплый. Вскоре стал стягиваться народ. Из группы медучилища приехали девять девушек во главе со старостой и ещё один сокурсник. Деревенских собралось всего пятеро: одна девушка помладше Глаши, одна замужняя и бывшая одноклассница Варя, два друга из Грачкино — всех их Гриша знал с первого своего визита девятилетней древности в усадьбу. Приехал ещё бизнесмен Владислав Семёнович со своими четырьмя сыновьями, разновозрастными отпрысками от двенадцати до двадцати лет (старший только из армии вернулся). Приехал и Виталий с младшим братом четырнадцати лет и родителями. Так что компания собралась разнообразная. Пригласили музыкантов-любителей: баяниста — местного мужичка, две гитары — одной владел бывший одноклассник Глаши — он же и пел, другая принадлежала Владиславу Семёновичу. Из Ялинска заказали семейную пару певцов-фольклористов, они обладали балалайкой. Виновница сего торжества, устроенного в её честь, долго терзалась с утра подбором подходящей для пикника одежды: как любая девица, имеющая шкаф различных нарядов (многие шила мама), браковала их то как слишком светлый, то как слишком тёмный, то «замёрзнуть можно», то «не празднично». Наконец, измученная, надела то самое платье в мелкий цветочек, в котором позировала, и тёплую пушистую кофту на случай прохлады. Любовь Дмитриевна сделала ей причёску, убрав непослушные волосы в два вплетённых хвостика с алыми ленточками. Гости выглядели поскромнее и поспортивнее, и лишь ещё две из присутствующих девушек принарядились в платья (то есть одна — в платье, другая — в юбку). Сначала, как принято, благословясь и возглашая «Многая лета», поели — молодёжь всё время голодная! Кроме шашлыков, жареных сосисок и трёх уток с яблоками, подали пироги с капустой и потрохами, целое ведро салата «Оливье», буженину, копчёную рыбу (выловленную парнями в Большом озере), солёные огурцы и помидоры, солёные арбузы и сушёные вишни, для молодёжи — конфеты, пряники (пекли девчонки из деревни). Пили чай, лимонад и свой квас — спиртного не полагалось, Лупелин категорически запретил даже домашнее вино и наливку. Потом помчались: кто на лошадях кататься, кто на лодке и на плоту, а кто в волейбол поиграть.

Честно говоря, Глаша чувствовала себя счастливой и благодарной родителям за удачный праздник. Столько хлопот! Ей как хозяйке обязывалось со всеми перемолвиться словцом. Виталик покатал её на лошади, Ваня на плоту, только она забоялась и перелезла в лодку, где вместе с девчатами, без парней, махала вёслами и чуть не застряла в камышах на другом берегу. Потом все играли в волейбол, смеялись, шумели. Гриша в развлечениях почти не участвовал, возился с шашлыками, ибо они пользовались спросом. Немного посидел за так называемым столом и вернулся опять к костру. Взгляд его, правда, слишком часто — и он ничего не мог с собой поделать — искал Глашу, так хороша была она, разгорячённая от игр на свежем воздухе, со счастливыми искрящимися глазами. Первый раз подбежала к нему, уговаривая покататься на плоту, но мгновенно рядом образовался Ваня, заверяя, что именно он её покатает, а Гриша «пусть о хлебе насущном заботится». Второй раз Глаша позвала его играть в волейбол, и тут он присоединился, даже полчаса лупил со всеми мяч. Потом кликнули слушать музыку и зажигать большой костёр. Они сидели вокруг яркого обжигающего пламени (спасение от обнаглевших комаров), подпевая музыкантам, а на землю спускался вечер. К Грише подсела Варя, хорошая, трудолюбивая девушка (именно она хлопотала много, накрывая «на стол»), и они разговорились. Возле Глаши сели Виталий и старший сын Владислава Семёновича — они тоже общались. Задушевно пела семейная пара русские народные песни, дюже слезощипательно.

Уже в сумерках стали собираться и, благодарив хозяев, постепенно разъезжаться. Вернувшись в усадьбу, Глаша расцеловала своих родителей, выражая признательность им за удавшийся праздник, после чего, не в силах сдержать волнение, выскочила на улицу, нашла Гришу, который с Петровичем разгружали остатки пиршества и подсобные принадлежности.

— Гриша! — девушка так близко подбежала к молодому человеку, что от неожиданности он чуть не выронил коробку со стаканами, но тут же, поставив её на землю, обернулся. — Скажи, пожалуйста, только честно-честно, ты на меня ни за что не обижаешься, не сердишься?

— Что ты! — воскликнул тот взволнованно. — Что ты, Глаша (ах, она уже не Пушистик, а Глаша!), конечно, нет. Как я могу обижаться или тем более сердиться на тебя?

— Мне просто показалось… Ну, что ты избегаешь меня, не хочешь со мной разговаривать, будто я что-то не так делаю, не так себя веду? Показался таким грустным…

Ну что мог ответить молодой человек, у которого не получается совладать с собой, подавить в изнывающем сердце трепещущее чувство? Он ответил, ответил то, что уже не мог больше держать внутри, потом обнял и поцеловал как тогда, в детстве, крепко и коротко, следом слегка отстранив от себя. Глаша тихо вскрикнула и бордовая, как закат над лесом, бросилась домой, где отчего-то залезла под кровать, обхватив свои щеки ладонями. Гриша постоял минуту и продолжил разгружать машину. Петрович, единственный свидетель происшедшего, только хмыкнул и, немного обмозговав сие дело, решил пока никому ничего не говорить — авось, само утрясётся.

21

На следующее утро Гриша спал долго — всё никак не мог проснуться: перевернувшись на другой бок, опять проваливался в тишину и безмятежность. Когда, наконец, встал, день развернулся в зените. Вчера вечером он, не в силах успокоиться, долго разбирал эскизы, переделывал композицию семейного портрета и с утра, едва промыв глаза, занялся тем же. Поработав часа два, почувствовал страшный голод и решил сходить в дом чего-нибудь перекусить. Он знал, что Татьяна Андреевна там одна, так что его непременно накормит. Так и случилось. Хозяйка находилась дома, она попыталась научиться основам компьютерной грамотности.

— Вот, — повела рукой в сторону нового в их интерьере компьютерного стола, — Тимоша купил, ему ведь по работе без этого никак нельзя; велел нам с Глашей так же освоить данную технику. Без неё, говорит, теперь невозможно. А у меня душа не лежит — вроде и любопытно, и любая информация доступна, но я бы лучше повязала. А ты как, Гриша, с этой машиной дружишь?

— Ну, я пробовал компьютерную графику — наши ведь тоже в квартире.

— А как тебе мальчишки Владислава Семёновича? Я уж по-дружески снова — старшой то видный парень. Мы с отцом не станем препятствовать, коли б он Глаше понравился. Виталий тоже парень неплохой, да ведь заберёт родную себе, а этот мог бы и к нам переехать — будет кому дела отцовские передавать…

Гриша мрачно посмотрел на Татьяну Андреевну:

— Я в этих делах плохой советчик — не живопись. Пойду я, мама Таня, спасибо за угощение, премного благодарен.

— Да что ты, посидел бы ещё. Тоня звонила из N, поздравляла сестрёнку; ребята здоровы, мальчишку в музыкальную школу хотят на следующий год отдать — этакого шалопая и непоседу.

— Ничего, там и всякие учатся. Пойду я. До свидания.

Спешно попрощавшись, Гриша вышел на улицу, завернул к себе, взял планшет и отправился бродить вдоль пруда. На душе тоскливо ныло. Ясно, для Лупелиных он зять неподходящий; ни кола, ни двора, ни добродетелей — так, субъект для христианского милосердия. Убежать от себя, да некуда — даже в N всё о Глаше думал, переживал, что не попрощались толком, мечтал увидеть, вдохнуть, услышать. И увидел, и даже поцеловал, а легче не стало. Экий, однако, эгоист, всё о себе тревожится, а ей он нужен? Такой… никакой. Остановился у озера, посмотрел на небо — чисто-голубое с белыми кудреватыми лебедушками: «Господи, помоги, не могу больше!» Вернулся. Уже и вечерело. В мастерской походил из угла в угол, взялся работать — потыркался немного и опять возвратился на свежий воздух. Стал рубить дрова. Рубил долго, пока руки не затекли. Сел на чурбачок отдохнуть. Через некоторое время услышал звук подъезжающей машины. С удивлением проследил, как из неё вышел одетый в костюм-тройку Виталий с большим букетом алых роз и направился к дому. Гриша окликнул его, тот остановился.