Картограф
Шрифт:
Филя в недоумении посмотрел на Атланта:
– Слушайте, при чем здесь этот случай на охоте? Птичку и то убить не смогли. Что вы о грехе знаете?
– Погоди, паря. Это еще не конец. Перестала птица-блядуница летать, день не видно, два не видно. Корешок повеселел, в гости звал. А потом пропал. Я тогда на калым ездил, вернулся и к нему. Проведать, стало быть, решил. Подхожу к дому - дверь настежь. Окна перебиты, стекло прям кругом дома валяется. Я внутрь. «Кузя, говорю, ты где, ты живой?» Никто мне не отвечает. Я бегом в кухню - пусто, в комнату - там тоже. Обыскал все, полез на чердак. А под потолком пичужка малая вьется. Вроде воробья, только чепчик у нее голубенький. Завидела меня и села на плечо. Ручная,
Филе начинал потихоньку надоедать этот поучительный рассказ про одомашнивание птицы. Он, не скрываясь, зевнул, но витийствующий Атлант и ухом не повел.
– Прожила она у нас до весны, уж больно дочка ее полюбила. Хотели выпустить, а она плачет. Не дам, говорит, никому, пусть с нами живет. Что ей в лесу делать? Куница поймает и съест. Вон уж, видно, пыталась - метка на крылышке видна. Я подслеповат стал, да и не присматривался никогда. Птаха и птаха, что с нее взять? А тут подсел с клеткой к окну и разглядел. На крылышке-то у нее пятно забавное - точь-в-точь наколка моего корешка. Я и обомлел.
Филю прошиб холодный пот. Какое-то небывалое, жуткое знание стучалось в его дверь. Он хотел закричать Атланту, чтобы тот не продолжал, но не смог открыть рот. Губы сомкнулись, как гранитные плиты.
– Я взял его на ладонь и говорю: «Кузя, ты, что ли?» Он как прыгнет, как зачирикает. Радуется, что я его признал. Посадил его обратно в клетку и пошел к ведуну. Так и так, мол, выручай, беда стряслась с корешком. Ведун помялся - он у нас степенный, важный такой - и говорит: веди мне живого барана, да пожирней, может, что и придумаю. Я привел. Не жирного, какой был. Последнего отдал, хотел на базаре продать, а вот, не случилось. Ведун увел барана в сторонку и давай шептать над ним молитву. Знамо дело, я испугался. Вдруг он меня испортит, или на детишек сглаз наведет. А Кузя в клетке так и бьется, так и бьется. Подошел ко мне ведун, взял за руку и молвит: ничего поделать нельзя. Быть ему птицей до скончания века. А почему, спрашиваю, это приключилось? За что несчастие? Ведун руками только разводит. Неисповедимы пути Господни, а верно, оченно добрый был Кузя мужик. Пожалел птицу-блядуницу и забрал себе ее грех. С тем и жить ему.
– Постойте, - сказал Филя дрожащим голосом.
– Он что, до сих пор птица?
– В прошлом году помер. Кот добрался и сожрал, только крылышко и осталось. Дочка в обмороке валялась, прикипела к нему, и он к ней. Кота, гниду такую, я на заборе повесил.
Филю колотила дрожь. В голове билось только одно: «Настенька, Настенька, Настенька!» Тогда, в поезде, она пожалела краба - эту мерзость, отрыжку черного колдовства. И теперь за свою доброту она превратится в краба? О нет, нет, врет Атлант, это не может быть правдой. Филя запустил руки в волосы и с силой принялся их рвать.
– Ты что, ты что, сынок? Успокойся! Сестра, у него опять припадок.
Несколько человек вбежало в палату и схватило Филю, который орал и катался по койке. Он пинался, кусал чьи-то толстые соленые пальцы, выгибал спину дугой. Он не заметил, как игла вонзилась ему в бедро. Свинцовая тяжесть превратила тело в монолит, мышцы не слушались, крик затухал. «Куда меня?
– думал он, падая в черноту.
– Бежать! Настенька! Краб... не жалей... не надо...»
Он замер и больше ничего не чувствовал. Атлант поправил на нем одеяло и беззвучно лег на свою койку. Буква «Мыслете» на его груди засияла и превратилась в слово «Момон». Атлант блаженно улыбался.
Настенька
Филю выписали в середине декабря. Было не понятно, отчего его так долго держат в больнице, когда для срочных больных коек не хватает. Профессора отвезли в сумасшедший дом, молчальник
Пашка тихо преставился, кислотный Петрович упорно жил в палате и с удовольствием хлебал баланду в столовой. Атланта забрала жена - блеклая женщина с повадками пищевой моли. Приносили новых пациентов - раненых, обмороженных, угоревших. Филя проводил дни, мрачно уставившись в стену. Он пытался в сколах краски разглядеть черты африканских зверей и птиц. Это занимало его гораздо больше, чем человеческая возня за спиной. Его водили на процедуры, бесстыдно стаскивали штаны и кололи уколы. Он стоически терпел. В больничной жизни была одна несомненная радость - сюда, в эти казенные стены, не залетал Додон. Ни разу Филя не слышал его противный голос в своей голове.Витя приехал, чтобы отвезти его домой. Он принес смену белья и несколько апельсинов для обитателей палаты.
– К чему эти подачки?
– пробурчал Филя.
– Не в коня корм. Погляди, им бы в театре Кощея играть.
– Пусть питаются. Витамины!
– улыбнулся Витя. Шкет с забинтованным ухом благодарно принял апельсин и сожрал его вместе с кожурой. Яркий цитрусовый запах оживил комнату, и Филя немного воспрянул духом.
– Болит?
– спросил Витя, указывая на ногу.
– Помочь тебе спуститься?
– Зажило.
Рана сошлась, сукровица перестала пропитывать подштанники. Швы сняли. Кожа под чешуей нестерпимо чесалась, и Филя подолгу не спал, расцарапывая бедро. Чешуйки окостенели и вросли, казалось, еще глубже, их теперь разве что зубным инструментом драть. Когда Филя спросил у доктора, как же ему в домашних условиях лечить это безобразие, тот протянул ему листок с рецептом. «Борная мазь, - с трудом разобрал Филя витиеватые каракули.
– Он меня за дурака держит, что ли? Еще бы лист лопуха посоветовал привязывать. Шарлатан!»
В Малярове за время его отсутствия ничего не изменилось. Варвара Михайловна постилась, и вместо сытных пирогов потчевала семью пустыми щами и квашеной капустой. Вера почти не появлялась дома. Филя понятия не имел, что он скажет и сделает, если столкнется с ней нос к носу. Как бы не покалечить сгоряча. Побаивался он и того, что Вера продаст его другому благодетелю, и тогда все сызнова.
С каким-то особым злорадством Филя поделился с Валентиной знанием о Вериных вредных привычках. На, мол, получай, пускай семья узнает! Мало было блуда, теперь еще и наркоманит. Валентина расстроилась и пообещала, что поговорит с сестрой. На этом и порешили.
Витя радовался возвращению Фили, как ребенок. Он наконец-то научил лягушку ловить стрелы и собирался в дорогу. Под кроватью хранил вещмешок, куда то и дело что-то клал - спички, соль в коробке, теплые носки. Вечерами он устраивался у печки и до рези в глазах смотрел на карту, пытаясь разобрать, что же на ней нарисовано. Смазанные контуры строго хранили секрет. Витя вздыхал и убирал карту под матрас, надеясь, что следующий день принесет ему разгадку.
По приезде Филя сразу же занялся выбеливанием пергамена. Лист попался упрямый, буквы долго не сходили, и даже после двухдневного замачивания немногое изменилось.
– Крепкая молитва была написана, - заметил Витя.
– Въелась.
– Да какая, к дьяволу, молитва, это букварь! Как отскрести? Может, щелоком?
– Не смей, загубишь дело. Попробуй ногтем.
И Филя попробовал. Он скреб и скреб, пока ноготь не расслоился. Тогда он, превозмогая адскую боль, срезал с ноги крупную чешуйку и принялся работать ею. Буквы сходили, как кожура со спелого плода. Лист очистился, побелел. Чуть шероховатая поверхность была горячей и напоминала лошадиный бок, только без навозной нотки в воздухе. Филе хотелось остаться на ночь одному, чтобы полностью посвятить себя карте и не вслушиваться поминутно в Витин храп, но уловить момент не удавалось. Витя разленился и все реже ездил таксовать.