Картограф
Шрифт:
Филя потихоньку начинал понимать Витины чувства. Отца-изувера трудно простить.
– И вот просыпаюсь я как-то ночью, - почти шепотом сказала Варвара Михайловна, - А рядом со мной медведь ворочается. Большущий, когти длинные. Я завизжала, он вскочил и к дверям. Я зову его: Вася, Васенька, вернись. А он ни в какую. Рычит, скалится. Ушел. Больше не видели. Сосед говорит, застрелили его прошлой зимой. По засеке шатался, мужика задрал.
У Фили нестерпимо зачесались чешуйки. Вот, стало быть, куда он катится! Не сегодня-завтра потеряет человеческий облик. Варвара Михайловна молча
– Простите, - молвил Филя.
– Я не хотел.
– Что вы! Я сама... Вите тяжко, он отца очень любил. Теперь одни.
– С вашего позволения, пойду спать, - засуетился Филя.
– Клонит что-то.
– Конечно, конечно! Вы устали, а я вас тут держу. Чайку не выпьете?
– Нет, спасибо.
Витя бездельничал. Лягушка сидела у него на животе и пучила зоб.
– Охолонул?
– спросил Витя.
– Да уж. Без пальто вернулся.
– Так тебе и надо.
– Слушай, у меня и без того был тяжелый день. Я к Гомункулу ездил.
– И?
– Витя зевнул и щелкнул легонько лягушку по носу.
– Нет больше Гомункула. Убили.
Витя вскочил.
– Кто? За что?
– Ничего не знаю. В дому кавардак, на полу кровища. Засохла в камень, день прошел, а то и больше. Может, его вообще убили сразу, как мы ушли.
– Думаешь, калмыки? Черт, выследили, сучье племя! Но почему его?
– Не калмыки это. Другой кто-то. Теперь, если что, и податься некуда.
– Не больно-то он нам и помог, - заметил Витя.
– За лягушку помнишь, сколько содрал? Чай, надул кого-то, а тот его возьми и кокни.
Филя молча достал ключ и протянул Вите.
– А это еще что?
– Ключ. Я его на пальто выменял. От Гомункула осталось, он хотел нам это передать.
– Нам или тебе?
– Не знаю. Витя, я думаю, это ключ от хижины.
– Хижины?
– Да, от той, что на карте. Видишь, тут маленький кротик нарисован?
Витя задумался.
– Постой-ка, ты разве не просто так, для красоты крота нарисовал?
– Да, но я же в бреду это делал. Без сознания, считай, был. В любом случае, какая разница - сам, не сам. Вот ключ. Он откроет хижину.
– А, ну ладно!
– Витя попытался положить ключ в карман, но Филя ловко его выхватил.
– Нет! Он мой. Я за пальто его купил.
– Ах ты сволочь! Продай! Сколько тебе нужно?
– Нисколько. Ты берешь меня с собой и точка. Или я пойду и утоплю этот ключ в колодце, ясно?
Витя выругался.
– Будь по твоему. Завтра утром едем. Собирай манатки.
Филе нечего было собирать, но он сделал вид, что вяжет вещи в узелок.
– Гад ты все-таки, - сказал Витя, помолчав.
– Вернемся, выметайся из моего дома. Видеть тебя больше не хочу.
– Договорились, - откликнулся Филя. Теперь ему было все равно. Он спасет Настеньку, а дальше хоть трава не расти. Вместе с ней он выстоит против всего мира. На что ему Витя? Он попрощается с ним с легким сердцем. Пора перевернуть эту скорбную страницу. Перевернуть и забыть.
Когда в доме стихла возня, Филя воззвал к Додону.
«Ты здесь? Я собираюсь в дорогу».
«Собирайся, мне-то что?
– проворчал Додон.
– Я тебе не папенька, чтоб пасти».
«Мы
умрем?»«Один выживет».
«Я?»
«Ха!
– сказал Додон.
– Это вопрос не ко мне. На том поле не я распорядитель. Моя вотчина здесь».
«В доме?»
«У тебя в голове, картограф, у тебя в голове».
Филя вздохнул.
«А кто убил Гомункула?
– спросил он.
– Калмыки?»
«Где им!
– усмехнулся Додон.
– Жив твой Гомункул, ничего ему не сделалось. Хитрый, быстро сообразил и в тень ушел. А одну пульку пропустил, пропустил, на задницу не скоро сядет».
«Что значит, в тень ушел?»
«Мы все живем в тени и выходим, когда нужны», - загадочно сказал Додон.
«Кто в него стрелял?» - упрямо спросил Филя.
«Хочешь найти и отомстить? За свою шкуру радей. За тобой, голубчик, идет охота. Картографы в дефиците. Одного благодетеля ты умертвил, а их тьмы и тьмы! Нашлись бравые молодчики, пошли пытать Гомункула, где ж это новый картограф вылупился. Подать, дескать, его сюда. Не выдал тебя Гомункул, утек. Скажи ему спасибо».
«Спасибо!
– послушно сказал Филя.
– Но ведь Гомункул говорил, что его адрес открывается только истинному картографу. Как же его нашли?»
«Так было раньше, пока ты Витязя с собой не притащил. Порвалась нитка, любой мог войти».
«Стало быть, я виноват?»
Додон фыркнул.
«Муки совести? Поздновато. Лучше выбрось это из головы. Завтра тебе на подвиги ратные. Адью!»
Филя вслушивался в темноту. Что за стук? Сердце колотится: ту-тумс, ту-тумс, ту-тумс. Сколько людей из-за него уже пострадало и сколько еще пострадает! Завтра кто-то умрет - или он, или Витя. Жизнь закончилась в Гнильцах, в Бурге началась судьба.
Чухонка
Ему не спалось. Подушка стала горяча с обеих сторон, простынь сбилась в ком. Филя смотрел в потолок и считал невидимых овец, но ему это быстро надоело. Он встал, потихоньку оделся и вышел в сени. Пойти поморозить нос? Пожалуй, это мысль! Малярово замерло до рассвета, никого не удивит одинокий ходок. Нет соглядатаев, путь чист.
Филя снял с крючка старый Витин тулуп. Он беспощадно пах козлятиной и терял клоки шерсти, когда рукав при ходьбе терся о боковину. Филя брел по улице, линяя. Так, должно быть, картограф-медведь Василий Зязин скидывал излишки меха по весне. Терся кудлатой спиной о дуб, царапал зудящую кожу. В какой момент он потерял себя? Почему не остановился, продолжил рисовать до потери облика?
Филе стало тоскливо, и он едва не присоединился к горестному вою собак. А вокруг было так красиво, будто мир и не подозревал, что тут может кто-то страдать. Снег скрипел под ногами, и если бы не серые глыбы домов, звездное небо и мерцающие сугробы слились бы в единое драгоценное полотно. Малярово украсилось светом, как храм, стало шире и выше, и на этом просторе Филя казался себе соринкой, случайно залетевшей в щелку. Может, завтра его уже не будет на этом свете? А звезды останутся. И этот колодец тоже останется. И забор, повалившийся в огород, и рябинка, и Трезор. Вот он влез на будку и оттуда с наслаждением лает. Не любит ночных прохожих. Лай, лай! Гляди, не охрипни!